Книга Бекерсона
Шрифт:
Нет, теперь, в этот особый миг, свою практически завершающуюся поездку в Нормандию он видел совсем в ином свете. Сейчас в этом заграничном окружении он воспринимал собственную бессмысленность и избыточность. На его взгляд, трудно было представить себе что-либо более дурацкое, чем просто сбежать из дома! Дни пробегали бесполезно, впустую, а он носился по норманнским дюнам… Казалось, это само собой разумеется, необходимо немедленно вернуться домой, чтобы больше разузнать об этом там. Он оказался вовлеченным в эту историю и воспринимал эту вовлеченность уже как своего рода ответственность — не в последнюю очередь по отношению к Кремеру, по отношению к конечности собственной смерти, этого единственного конечного, необратимого и трудного для понимания обстоятельства… Вероятно, они — власти! — давно втянули его, Левинсона, во всякие взаимоотношения и уже поджидали его. С другой стороны, как ему было реагировать? Он не мог не вернуться, сдаться полиции, рассказать ей о каком-то чужаке по имени Бекерсон, как он его называл, который избрал его объектом для манипулирования, а потом еще обманул… Все вокруг жгло
Их что, теперь выбросить? Но куда? И какой от этого толк? Бесчисленные заметки, см. «Горная книга» 234, записи в календаре, может быть, даже более многочисленные, чем ему самому было известно, и, наверное, самое худшее: оружие CZ калибра 75 под его кроватью, если только оно все еще там лежало! Что он должен был им сказать, правду? О ком — о Бекерсоне? А кто это? Как вообще его найти?
И все-таки он понимал, что вернуться необходимо, он же не мог издалека… Какая грубая ошибка с ним снова приключилась: уехал, все бросил. Наверное, это была самая непростительная промашка. Если он сдастся полиции, его посадят, ведь для них он давно виноват, поскольку одно не вызывало сомнения и не вызывает сомнения до сих пор: Йон Кремер никогда бы сам… А если это совершил другой, третий! Но кто? Может, Бекерсон? Или же он, Левинсон, обнажил себя, слепо апеллируя к истине, просто уповая на то, что истина все равно пробьет себе дорогу? Не повторялось ли это вновь и вновь? Да, для рожденных после смерти отца, наверное, когда-нибудь, а вот для имеющих непосредственное касательство, к сожалению, уже слишком поздно. Картина на пути к гостинице: пикирующие чайки; рыбаки, видимо, уже выгрузили улов, отбросы скинули за борт… Душераздирающий крик чаек за обладание рыбешкой; в ужасе он обхватил руками затылок, а жестокая птичья стая, завладев добычей, уже уносилась прочь.
Он был готов к тому, что его арестуют прямо в поезде, направлявшемся к границе по маршруту — путешествие в никуда. Они давно уже располагали информацией о его существовании. План Бекерсона, без сомнения, отводил ему роль палача Кремера. Потому они и преследовали его по пятам. Но с другой стороны, что реально они могли ему предъявить? Пистолет все еще находился у него дома. Впрочем, почему он не прихватил его с собой, чтобы с наслаждением выбросить в Атлантический океан? А если Кремер с его помощью… Или там в его квартире уже давно лежало другое, настоящее оружие, которым было совершено преступление? И вообще, можно ли было с определенностью доказать, что Кремер не из этого оружия… а если все же из этого, если его оружие было вовсе не его, если произошла подмена оружия еще до того, как ему отправиться в поездку… А если рядом с трупом оказалось его оружие, пистолет CZ-75 с егоотпечатками пальцев? Насколько реальной могла быть столь подлая интрига? Мыслимо ли было все это безумие, возможен ли такой поворот? Как вся полнота жизни могла свестись всего лишь к нескольким косвенным уликам? Выходит, ничего больше не значат стопроцентная определенность, душевность и правдивость. Их потеснили суждения, подозрения и стечение обстоятельств. У него еще никогда не было так мерзко на душе.
Между тем ничего не происходило. Поезд пересек границу, но никто даже не заглянул в его паспорт. В какой-то момент он лишь с удивлением отметил, что состав снова несется по территории Германии. Некоторое время спустя он уже въезжал в какой-то город по мостам, мимо вольной гавани, пакгаузов, складов и кранов, разных зданий специального назначения.
Крытый перрон вокзала выглядел как обычно — никто его здесь не ждал, никто не спешил ему навстречу. Он чуточку больше времени провел в состоянии крайнего одиночества здесь, где все встречали друг друга и заключали в объятия в этом месте встреч. Он, как когда-то, снова постоял на мосту, обратив взор на железнодорожные пути; не оборачиваясь, как восемь дней назад, прислонился к стальному грязному поручню эскалатора, потом заглянул на пути, где все осталось по-старому, почти все, только… Возможно, он производил впечатление пассажира в ожидании пересадки, чтобы по возможности не привлекать к себе интереса, растворившись в атмосфере безопасного мгновения своей жизни.
12
В поезде на протяжении почти всей бессонной ночи он пытался размышлять, стараясь расшифровать все с ним происшедшее. Но чем больше он взвешивал, тем больше запутывался, оказываясь в плену одних и тех же терзавших его сомнений. До его сознания все больше доходило, что кто-то разработал безумный план с очевидной целью скомпрометировать его, Левинсона, что совершено убийство писателя, а может, он и сам добровольно ушел из жизни (впрочем, это было бы удивительно), что он, Левинсон, в общем, немотивированным образом уехал, можно сказать, сбежал, только вот от чего — от самого себя? Он незаконно хранил у себя дома под матрацем оружие, кем-то присланное ему, только вот кем? И лежит ли оно все еще там?! И что из этого или какого-либо другого оружия был застрелен человек или не был застрелен. Кроме того, это весьма сомнительным образом связано с ним. Ну и финалом могла быть его сдача властям, которые давно его ждут, чтобы арестовать и вынуть звено из этой цепив момент его появления… Какой-то коварный план. Вокруг него разбросана какая-то рыболовная сеть. Как доказывать свою непричастность? Какие аргументы уже были у него в руках? Ведь он сознательно и целенаправленно избавлялся от всех доказательств, буквально сжигал их, причем, вероятно, в строжайшем соответствии с этим чудовищным планом. И вновь заявила о себе его старая идея, страстное желание продумывать порядок вещей с максимальной точностью и правильностью, чтобы быть в состоянии все предвидеть, чтобы заранее предопределить
В Гамбурге, куда поезд прибыл ранним утром, прежде чем покинуть вокзал, он заложил свой чемодан в багажную ячейку и выпил в буфете чашку кофе. Словно в первый раз, медленно, почти ощупью пробирался по улицам квартала Санкт-Георг. Поначалу ему казалось, что кто-то снова за ним подглядывает или даже наблюдает. Потом это ощущение постепенно рассеялось, и он зашагал свободнее. Фактически здесь никто не проявлял к нему интереса.
Ранее, во время ночного переезда по железной дороге, он размышлял, чем заняться в первую очередь. Он не желал с кем-либо вступать в контакт, даже с Лючией. Вернувшись домой, по возможности хотел оставаться инкогнито, поэтому пересек гусиный рынок в направлении оперы, добрался до читальни и перелистал подшивки газет за несколько минувших дней. В номере от четырнадцатого числа он наткнулся на известное ему сообщение, которое почти буквально повторяло уже известное ему содержание. И только теперь по собственному разочарованию убедился: в нем, по-видимому, жила последняя тщетная надежда на то, что все обернулось ничем. На следующий день, в пятницу, были опубликованы некролог и материал о литературных заслугах покойного. Всегда где-то под рукой найдется специалист, который сумеет расшифровать творчество соответствующего мастерав духе утвержденной реформы правописания, насытив скорбные слова сугубо личностными воспоминаниями об усопшем, чаще всего в виде вольной грамоты из мелких проявлений тщеславия. При этом ему вновь и вновь бросалось в глаза, что причина смерти тактично упоминалась, так сказать, на полях. Вот и здесь словно между прочим говорилось, что, согласно имеющимся данным, причиной смерти стал несчастный случай. Кроме того, по свидетельству друзей покойного, добровольный уход Кремера из жизни воспринимался как исключительно маловероятный. А всякое указание на совершение преступления отсутствовало.
И еще одно абсолютно абсурдное замечание: писатель устал. Он исписался. Какой бы смысл ни вкладывали в это понятие, присутствовал намек на качественный спад его творчества при всем многообразии его содержания. Что за жалкая бессмыслица, еще подумал он, словно писатель нечто вроде бюро находок или мусоросборник, который медленно опорожняется… И наконец, намек на болезнь, связанные с ней операции, многолетние страдания. Опершись на стол с подшивками газет, он вдруг осознал, что, кроме него самого и, наверное, кого-нибудь еще, никто больше понятия не имел о происшедшем с этим безумцем, что никто не допускал и мысли о вероятности преступления, и тем не менее… может быть, Кремера застрелили? А если у него нашли оружие? Он еще раз внимательно перелистал все номера газеты, снова пропустил через себя каждое слово, однако ничего не обнаружил, не было даже намека на оружие… В конце концов, в результате проведенного расследования вместо ожидаемого облегчения им овладела полнейшая подавленность, гнетущая растерянность. Опубликованные в газете сообщения он воспринял как тяжелый удар, отбросивший его назад. Его охватила глухая безнадежность, он все больше утрачивалзрение, произошедшее с ним все больше погружалось в темноту.
Уже на улице ему снова припомнилась история с пистолетом CZ: а если темно-блестящей штуковины не окажется на прежнем месте, если она куда-то делась? Ведь Кремер вполне мог все проделать и с помощью его, Левинсона, оружия… В этом случае оставшиеся на пистолете отпечатки пальцев вполне могли бы оказаться уликой… Лучше не продолжать. Уже до того, как ему пришла в голову эта мысль, он автоматически направился к дому, окольными путями медленно приближаясь к своему кварталу. Делая вид, что проявляет интерес к выставленным в витринах товарам, он пытался незаметно наблюдать за пешеходами, но ничего подозрительного не обнаружил. Приближаясь с другой стороны, он обошел несколько жилых кварталов, стараясь нащупать взглядом что-нибудь подозрительное, но это ему никак не удавалось. Все выглядело, как и прежде. Никто из слонявшихся у парадных жилых домов не вызывал подозрения, никто не читал газету, сидя в машине, никто не разгуливал во дворе. Дверь дома была открыта, на лестничной клетке пусто, дверь в его квартиру не была опечатана… Он еще немного задержался перед дверью, даже подумал, может, стоит нажать на звонок, но потом все же открыл дверь, переступив порог собственной квартиры словно посторонний, да еще с нечистой совестью.
Не снимая пальто и шарфа, он стал медленно ходить по квартире, осматривая все вокруг: свою чужую, веселенькую жизнь, окинул взглядом и себя самого. Потом в его сознании замелькали расплывчатые мысли о сдвигах во времени и заблуждении, о переключении скоростей и бездействии. Он внимательно разглядывал опостылевшие ему вещи, сантехнику, которая, несмотря на текущую домашнюю уборку, казалась слегка запущенной. Он перевел взгляд на нетронутую постель. Ему бросилось в глаза, что в передней на черном фортепиано «Блютнер» скопился слой пыли, он стал водить пальцем, сгоняя пыль в кучку; потом обнаружил листочек с указанием даты, торчавший в зеркале, в прихожей. Он считал, что на листочке было точное указание смерти Кремера.
Никто ни к чему не прикасался, ничего не переставлял — все осталось как было. На этот раз никто не закусывал и не чаевничал у него на кухне, никто не отдыхал в его постели и никто не разыскивал его после отъезда или бегства. Да и в остальном не выявилось ничего примечательного: никаких сигналов от Бекерсона, никаких циничных приветов вроде — огромное спасибо, очень мило, расчет, как договорились… Фактически, как ему вдруг показалось, он ожидал чего-то в этом роде, заглянул даже в сахарницу на кухне (смех, да и только!), однако ничего не обнаружил, кроме всеобъемлющей тишины.