Книга Бекерсона
Шрифт:
Едва ли больше чем образ, кинообраз без особого смысла — оливковые человечки, снова и снова пробегающие по пляжу в тяжелой амуниции, треск холостых патронов, клубы дыма, море огня… — все это вымысел, ни грана правды, как и собственная отсроченная жизнь, как Бекерсон, Франкфурт и эта поездка к морю.
Наконец-то он понял: его жизнь оказалась такой же бессмысленной, как и сама история… Хотя весь мир видел глубокий смысл в течении истории, он-то все воспринимал глубже: история предстала перед ним зияющей пустотой, самотеком, который, впрочем, мог причинять имевшим к ней (к истории) отношение мучительную боль… Хотя он отдавал себе отчет в спорности этого утверждения, может быть, его неуместности, тем не менее, поскольку он его сформулировал, это утверждение все решительнее вторгалось в его сознание. Например, как следовало воспринимать реалию «гитлеровский концлагерь»? Ведь к этому оказался причастен его собственный народ — немцы, о да! — причем все. Они всебыли
Начавшись с инициаторов, эта беда вовлекла в свою орбиту многочисленные жертвы, в итоге распространившись на всех и вся — на самих зачинщиков, жертвы, их наследников… Поэтому зародилась и его как немца мучительная размолвка с этой Германией и с немцами, а фактически со всеми людьми. Ибо происшедшему однажды в отношениях между людьми суждено быть в мире — даже воспоминания не осталось о прежней невинности! А именно потому, что однажды произошедшее перестало быть обратимым, оно глубоко въелось, как неизлечимая рана, или шрам, или повреждение этой жизни… Однако при всем желании он не мог увидеть в этом проявление истории, сказочное, в какой-то степени рациональное осмысленное и позитивное действо. Ему виделся в этом исключительно несчастный случай, откровенная беда для всех — и для тех, которые погибли от нее, и для тех, которые были вынуждены с ней жить.
Несколько дней он ни с кем не разговаривал, никого ни о чем не спрашивал, не покупал почтовых открыток, никому ничего не писал, не слышал немецкой речи. И вот однажды до его слуха все же донеслись привычные звуки… из кафе с видом на открытое море. Немецкая супружеская пара в пуховиках, в зимних шапках и шарфах на шее, а также в перчатках. Они сидели через два столика от него, выпивали, громко разговаривали, уверенные, что их никто не подслушивает. Видимо, он, Левинсон, сошел для них за француза, поскольку никак не реагировал на то, как они по-немецки (!) расспрашивали официанта, какой им выбрать маршрут. Что они здесь делают, спросил он самого себя, зачем их сюда занесло? И словно продолжив свои размышления: а чего ради он сам оказался здесь? Может, и я тоже заблудший? Потом парочка ушла.
Это был своеобразный, чудный день — он совершил долгую прогулку, с каждым днем прогулки становились все продолжительнее. Он снова и снова останавливался, чтобы сделать кое-какие записи. Иногда ему даже казалось, что он больше писал, чем двигался. Потом он снова забирался на земляные валы и естественные возвышения, иногда сверху подолгу разглядывал море — холодные солнечные лучи, как на картине, падали на горизонтальную поверхность воды. Впоследствии удивляло лишь одно: как точно он, по сути дела, предвидел все, что с ним затем случалось, хотя до этого не имел об этом никакого представления.
Суда покачивались на ветру, перед окнами кают метались буревестники, ниже растянулись пляжи, здесь — пляжное кафе на сваях, рядом заведение, где можно выпить чашечку черного кофе и рюмочку вина. Он сидел у окна, удачно скрывшись от весеннего разгула природы, чуть-чуть расслабившись от неожиданно нахлынувшей теплыни и алкоголя. Он разглядывал картину за окном, серый простор моря с белыми гребнями, в глубокой дали черные корпуса судов на фоне безбрежного горизонта. Потом его взгляд упал на брошенную какой-то парой бульварную немецкую газету. Он ни за что не побежал бы за ними, чтобы не услышать снисходительное: можете взять ее себе! Наверное, забытая, а скорее всего ничего не стоящая газета. Позже он размышлял на эту тему: а может, она была подброшена специально для него, и он как бы невзначай подобрал ее и присвоил, поскольку однажды развернул и потом снова сложил, при этом настороженно озираясь.
Если кто-то поднял брошенную кем-то грязную, измятую газету, принес ее домой и положил рядом с собой на подоконник, он наверняка окинул бы беглым взглядом хотя бы отдельные заголовки, знакомые и незнакомые темы… после чего, однако, когда она там уже полежала, решил все-таки, полистав ее прямо на месте, почитать и удостовериться кое в чем уже здесь, на расстоянии: мол, посмотрим, что там напечатано… Хотя он размышлял о своей келье, о своей комнатке с потрескавшейся от ветра крышей, любопытство оказалось сильнее. Поэтому он без особой охоты раскрыл
Строка на последней полосе, вставленная уже после подписания номера в печать, явилась типичным образчиком самой последней информации. В ней сообщалось о смерти Йона Кремера… Он снова медленно развернул газету, лежавшую на его коленях. Вдруг в уши ворвался резкий крик чаек. Он снова пробежал сообщение глазами, проводил его взглядом в такт биению своего сердца. Сначала он не воспринял ни одного слова, но затем вдруг понял сразу все. Сказано было очень просто: как только что стало известно, в среду в Гамбурге скончался известный писатель Йон Кремер… Представитель издательства заявил, что во второй половине дня тринадцатого числа прислуга обнаружила Кремера мертвым в квартире его гамбургского издателя. О вероятных причинах смерти оставалось только догадываться. Однако было известно, что долгое время писатель страдал от тяжелого заболевания. Кремер был известен как автор многочисленных книг, отмеченных целым рядом премий. Совсем недавно имело место его публичное выступление, в последнее время он работал над автобиографической книгой. Выход его, вероятно, последней книги издательство анонсировало на осень этого года.
Сложив газету, он еще сидел подавленный, трудно сказать, как долго — несколько минут или полчаса, как громом пораженный, словно с ним произошло что-то чрезвычайное. Он безотчетно наблюдал за полетом чаек, удивляясь лишь тому, что мысль о смерти Кремера, еще до осознания намечающейся связи собственной смерти с историей его жизни, наполняла его устрашающим и в нормальных условиях ни в коем разе недопустимым странным чувством удовлетворения, что он пережил кого-то, а сам остался в живых, продолжал жить, и лишь после этого ощутил состояние личного беспокойства.
Он твердил про себя только одно: теперь-то это и случилось, по-настоящему случилось. И еще, оно тем не менее случилось, добавив к сказанному: и я в это вовлечен — я, я, я! Словно в истерическом состоянии он считал себя собственно пострадавшим. Им овладела эта мысль, настолько переполнив жалостью к самому себе, что за столиком у него хлынули слезы из глаз, мешавшиеся с гневом, который он испытывал к самому себе, и еще со стыдом из-за собственной слабости. Он повернул голову в сторону, сделав вид, что ему попала соринка в глаз. Постепенно успокоился. Осмотревшись, убедился в том, что никто здесь на него не обратил внимания. Ему стало страшно одиноко, он почувствовал себя бесконечно покинутым и обманутым, кровь буквально барабанила в висках, он ощущал себя как бык на бойне, которому уже приставили ко лбу приспособление для умерщвления. Хорошо еще, что никто просто не заметил его, безродного немца, который, сидя в каком-то кафе на атлантическом побережье, пытался переварить неприятную новость или отмахнуться от нее. Чего ради, собственно говоря? И когда же это стряслось? Газета была пятничная, значит, с момента ее выхода прошло несколько дней. Как стало известно только сейчас. Это событие в любом случае произошло еще раньше, а он даже не представлял себе, какой сегодня день. Поэтому он отсчитал несколько дней назад, вычтя из общего количества число дней, проведенных в Нормандии. Пожалуй, все произошло в день его отъезда. А это была среда. Он мгновенно саркастически прикинул, что все случилось где-то после десяти часов.
Просто безумие — это вторжение необратимого в сферу нормального, определенного в случайное. Ему мгновенно стало ясно: истиннобыло лишь необратимое, и еще — в мире нет ничего более истинного, чем смерть. Она и только она являлась постоянной величиной; очевидно, каждая религия предопределялась данным обстоятельством, этим единственным непреложным основанием. В конце концов, что еще кроется за всеми блестящими достижениями в экономике и политике, кроме чрезвычайно прискорбных, ввиду их вечной обреченности, беспомощных попыток избежать смерти? И что иное в конечном итоге представляло собой насильственное накопление богатства, кроме смехотворной попытки подстраховаться на случай смерти?