Книга царей
Шрифт:
– В таком случае, зачем понадобилось брать, а затем подбрасывать?
– Значит, было зачем. Преступники тоже думают, коли думают, строят предположения.
– Понимаю. Непонятно другое – кроссворд, что загадал Мытник, может угодить в раздел тех, что не подлежат разгадке.
– А вот тут ты, брат, загнул, – засовывая книжку во внутренний карман пиджака, произнес Мостовой. – Неразгаданный кроссворд не есть признание слабости. Завтра встречусь со специалистом, поспрашиваю по поводу «Царь-Книги». Там, глядишь, Черкашин с Гладышевым чего-нибудь накопают. Кроссвордик –
– Пока будем ждать, преступники усложнят правила игры, а то и хуже – вставят в кроссворд вопрос, ответа на который не существует в природе.
– Тогда это будет не игра, а война. Война по правилам закона.
– Закона?
– Да. Придуманного системой, которая создавалась веками и в которой мы с тобой не винтики и не болтики. Случись так, что система даст сбой – кто встанет на защиту закона? Ты и я. Ты как криминалист, я как чистильщик.
– Чистильщик!? – улыбнулся Глеб. – Красивое название! Жалко только, что ассоциируется с мусорщиком.
– А мы и есть мусорщики, – ухватился за произнесенное криминалистом сравнение Мостовой. – Помогаем людям освобождаться от мусора. Не от того, что валяется на тротуарах, а от того, что прячется по углам да по воровским «малинам». Задача архисложная, бороться становится все сложнее и сложнее. Вставшие на путь преступлений люди уже не те, что двадцать лет назад – грамотные, образованные.
– Но мы-то тоже не лаптем щи хлебаем.
– Верно, не лаптем. Только двигаемся не с той последовательностью, с которой должны двигаться. Не в меру гуманные, демократия, человеческое достоинство, презумпция невиновности…
– Все равно, – удовлетворенный исходом разговора, почесал затылок Кораблев. – Приятно ощущать себя частицей механизма, когда знаешь, что от труда твоего зависит развитие системы.
– Приятно не то слово! – Произнеся это, Мостовой показал глазами на коньяк. – Ну что, по пятьдесят грамм?
– Спасибо, – улыбнулся как факир Кораблев. – Когда попадают такие улики, как книжка Мытника, я ни о чем, кроме как о спрятанных секретах, думать не могу.
Сделав шаг в сторону двери, Глеб обернулся и произнес:
– Что касается «Книги Царей»… Если вам интересно мое мнение, не все в истории с записной книжкой так просто, как кажется на первый взгляд. Искать надо начинать оттуда, откуда ветер подул, а ветер подул от записи на иврите.
Оставшись один, Мостовой представил вышагивающего по коридору Кораблева, путь которого заканчивался перед белой дверью, похожей на больничную. Надпись «Посторонним вход воспрещен» гласила: вход разрешен только избранным.
«Отдел криминалистики! – Подумал полковник. – Мир полу искусства и полу науки».
Вспомнились слова Шекспира: «Быть или не быть?». «Быть, чтобы жить или жить, чтобы быть?» – перевел на понятный ему одному язык Мостовой.
В ответ тишина и надпись: «Посторонним вход воспрещен».
Сон сморил почти сразу. Стоило подойти к дивану, прилечь, закрыть глаза.
Обычно тому предшествовал экскурс в дела минувшего дня, после чего следовал разбор полетов и, как водится, выговор самому себе. За что? Не имело значения. Главное, не допустить переоценки.
Сейчас же хотелось лежать и смотреть в потолок. Пусть над головой не освещенное звездами небо, не похожая на кусок сыра луна, а всего лишь не претендующий на аллегории белый квадрат. Тем не менее…
«День и вправду выдался не совсем обычный, – прежде чем забыться во сне, подумал Мостовой. – Знать бы, каким будет день завтрашний?»
Сознание, ответив уходящим в никуда эхом «не совсем обычный, не совсем обычный», начало погружаться в глубину сна. Все как всегда: день-ночь, борьба-сон.
Последний не был таким, каким привык встречать его Мостовой – не крепкий, не успокаивающий, не располагающий к забвению. Настороженный, в какой-то мере даже испуганный, он будто предупреждал: все, что приснится, не есть плод воображения. Жизнь создала видение без права быть освобожденным от себя самого. Ты есть, в то же время тебя нет. Где ты? Там, где нет свободы мыслям, где нет спокойствия душе.
Душа Мостового даже во сне была не на месте. Он увидел тоннель, в конце которого можно было разглядеть светящуюся точку. Приближаясь, та становилась похожей на шар, из которого начали выходить необычно одетые люди.
Подобные наряды Мостовой видел в кино: отороченные собольим мехом шубы, высокие, похожие на трубы, шапки, расшитые золотом сапоги. Невиданное доселе зрелище должно было поразить, в крайнем случае, ввести в изумление. Мостового же перевоплощение сознания не только не затронуло, наоборот… Он вдруг ощутил, что живет жизнью вышедших из света людей. Словно он был такой же, как они, разговаривал на их языке, знал обычаи бытия и даже понимал образ мышления.
Приблизившись, свита остановилась. Шедший впереди человек с посохом сделал шаг вперед. То был Иван Грозный. Возникший за спиной гомон заставил полковника обернуться. На огромной, похожей на подкову площади он был не один: толпа людей, припав на колени, замерла в ожидании государевых речей.
Мостовой же смотрел на царя с безразличием во взгляде. Не ощущалось ни страха, ни испуга, как, впрочем, удивления и торжества тоже не было.
Приблизившись на расстояние вытянутой руки, государь, нахмурив брови, произнес слова, которые нельзя было услышать, но можно было понять.
– Кто ты?
– Человек, – ответил Мостовой.
– Человек? – хмыкнул, удивляясь простоте ответа, царь. – И что же тебя привело в мир наш, человек?
– Книга царей, – произнес Мостовой.
– Книга?
– Да. Та, что создали по твоему приказу, государь.
– Зачем тебе понадобилось видеть то, чего не видел даже я?
– Хочу знать, кто и за что убил моего друга.
– Безумство! – ударив посохом оземь, воскликнул царь. – Невозможно познать то, что неподвластно перу! Не потому, что летописец не ведает, о чем пишет. Причина в другом. Каждый живет в своем мире, с ним рождается, с ним умирает. Коли есть мир, должны быть вещи, наличие коих объяснить может только сам человек: страх, совесть, разум. Ты сам это подтвердил.