Книга чудес, или Несколько маловероятных историй
Шрифт:
Он работал на обувной фабрике, в цехе тапочек, и был пареньком ничем не приметным: вперед никогда не совался, прочитанными книжками не хвастался; все шутят — и он шутит, все идут в баню — и он в баню, все влюбляются — и он влюбляется.
А между тем в своем цехе он пользовался большим уважением, потому что шил такие легкие, мягкие и во всех других отношениях замечательные тапочки, что не одна пара ног должна была бы благодарить его пару рук. Но ноги, как известно, безгласны. Поэтому ничто не обещало Сене Пташкину славы.
И он неплохо
Так бы Сеня Пташкин, наверно, и прожил без славы всю свою жизнь, если бы из разговоров с товарищами не узнал, что наш поэт и красавчик Витя Влюбченко надеется прославиться своими стихами, умный Миша — критическими статьями, Никита Муд-рейко — научными исследованиями, а Шурик Трифонов — пляской вприсядку. И хотя Сеня Пташкин был парень неглупый и отлично понимал, что слава — это не предмет первой необходимости, как, допустим, штаны, без которых не пойдешь даже в баню, но всё-таки он опасался, что все его друзья прославятся, а он один останется никому не известным.
И это его очень тревожило.
Однажды, уже поздно вечером, когда мы улеглись в постели и собирались погасить свет, он спросил, весьма озабоченный:
— Скажите, ребята, как вы думаете, может ли человек прославиться своими тапочками?
Никита Мудрейко ничего не ответил, потому что уже спал. Витя Влюбченко ответил, что слава — это дым. А умный Миша, откинув одеяло, сел на кровати, надел на свой маленький носик очки и сказал так:
— Слава — это, безусловно, дым, а мечты о славе — явный пережиток капитализма. Но пока ты еще не вывел этого родимого пятнышка из своего сознания, я скажу тебе прямо, что прославиться тапочками нельзя, потому что тапочки — изделие анонимное.
— А не попробовать ли мне на тапочках писать свое имя? — спросил Сеня Пташкин.
— Напрасно, — сказал умный Миша. — Имя известного человека должно быть у всех на языке, но я никогда не слышал, чтобы имя известного человека было у всех на ногах. А если тебе так уж хочется прославиться, то я советую заняться искусством. Не можешь ли ты, скажем, рисовать?
— Смотря что, — ответил Сеня Пташкин. — Ступню я рисовал много раз, потому что без нее подметки не выкроишь, но достаточно ли уметь нарисовать ступню, чтобы стать художником, в этом я не уверен.
— Почему же не достаточно? — сказал умный Миша. — Разве ступня состоит не из таких же тканей, как и другие части тела? И если ты уже сейчас можешь нарисовать ступню, то, когда поучишься, вполне сможешь нарисовать и всего человека. Так что давай не теряй зря времени. Иди завтра в Дом культуры, запишись в кружок юных художников, и я совершенно уверен, что не пройдет и двух лет, как твоя картина появится на выставке и на нее обратит внимание сам академик Щеголь, который не так давно читал у нас лекцию об итальянском художнике Леонардо да Винчи и прославил его на всю нашу улицу.
И на следующий
Кружком юных художников в этом Доме культуры руководил один весьма известный художник, который сам умел писать очень хорошие картины, но совершенно не умел учить этому других.
— Мои дорогие юные друзья, — говорил он, — чтобы стать хорошим художником, в первую очередь необходимо иметь краски и кисти. Но если бы весь секрет был только в этом! Нет, друзья мои, я думаю, что, для того чтобы прославиться на столетия, надо иметь еще холст и подрамник!
Так он учил юных художников.
Сеня Пташкин купил себе краски и кисти, холст и подрамник, потерял всякий интерес к шитью тапочек, перестал ходить в кино, на стадион и на свидания с девушками и, каждый вечер приходя в Дом культуры учиться рисовать, чувствовал, что он день ото дня творчески растет.
Сначала он умел рисовать только ступню человека, потом научился рисовать всю ногу, потом — обе ноги, а потом — и всего человека. Не прошло и двух лет, как он написал свою первую картину, которая называлась «Портрет». Взял он эту картину под мышку, сдвинул на белокурый затылок кепку и пошел на выставку.
Картину повесили, а Сеня Пташкин скромненько отошел в сторонку и стал ждать славы.
Пришел на выставку умный Миша, надел очки, встал на цыпочки, чтобы получше всё рассмотреть, и сказал так:
— Молодец, Пташкин! Это тебе не тапочки. Выдающееся ты создал произведение. Ведь это только подумать, какое тут нарисовано типичное лицо: наверху у него лоб, внизу — подбородок, а посредине — нос, и в носу две дырочки. Удивительно всё верно схвачено. Теперь уж у меня нет никаких сомнений, что стоит академику Щеголю увидеть твою картину, так сразу же он и прославит тебя на всю нашу улицу, как прославил Леонардо да Винчи.
И только он это сказал, как вошел академик Щеголь.
Он был старенький, сухонький и седенький. Две маленькие старушки набожно вели его под руки, а он кряхтел и охал при каждом шаге.
— Товарищ академик, — сказал умный Миша, — я вас очень прошу взглянуть, какая здесь висит картина.
Кряхтя и охая, подошел академик к картине, поглядел на нее спереди, поглядел справа, поглядел слева и сказал:
— Что ж, картина? Ничего картина. Пусть висит.
Не принесла эта картина славы Сене Пташкину.
— Странно, — сказал умный Миша. — Очень странно; просто даже непонятно. Может быть, тебя неправильно учили, Пташкин?
— Может быть, — вздохнул Сеня Пташкин.
— Может быть, тебе надо рисовать не портреты, а натюрморты? — сказал умный Миша.
— Возможно, что в этом всё дело, — согласился Сеня Пташкин.
— Вот у пищевиков, говорят, учат рисовать натюрморты. Сходил бы ты в Дом культуры пищевиков.
И на следующий день Сеня Пташкин взял свою картину под мышку, сдвинул на белокурый затылок кепку и пошел в Дом культуры пищевиков.