Книга Гауматы
Шрифт:
День за днем мы проводили вместе. Стреляли в нашем секретном тире. Гуляли под дождем. Ели мороженое в вафельных стаканчиках, посыпанное засахаренными счастливыми орешками. В Безумном парке я собирала золотые букеты из опавших листьев и плела из них фантастические короны. А ты отогревал мои замерзшие пальцы в своих. Рассказывал о Заоблачном Париже, где ты жил, и о далекой южной стране Мавераннахр, что давно исчезла с карт. Перед ужином ты отвозил меня домой.
Мое лицо бережно хранило следы твоих поцелуев, моя одежда была пропитана твоими ароматами табака и мускуса. Стоя перед дверью, я безуспешно старалась стереть улыбку, а войдя, не встретиться в коридоре с бабулей. Я пряталась в своей комнате, закрывала глаза и вспоминала бархатный звук твоего голоса… А бабушка делала вид, что ничего не замечает.
Пока однажды пожилой шофер не приехал за мной один.
В школьном дворе в предчувствии зимних снегов оголились все ветки, и замерзшие птицы, грустно крича, улетали прочь, в сторону теплого загоризонтья. Треснутый колокол фальшиво и грустно играл на семи ветрах.
Сегодня, 23 сентября, в холодный полдень осеннего равноденствия, осень проснулась в Чумном городе.
Молчаливый водитель скрипучего такси привез меня на левый берег Масляной реки и оставил перед чугунной резной оградой заброшенной больницы. Желтая копейка растаяла за поворотом. За приоткрытыми воротами – пурпур опавших листьев в прозрачных кружевах капель, молоко с медом заходящего солнца в грустной дали. Паутинки тают в его лучах.
Последний вечер перед осенью угасал.
Больница пряталась посреди запущенного сада из райских яблонь. Деревья уже давно одичали и тихо стонали под тяжестью перезревших яблок, которые никто не собирал. Вокруг больницы когда-то было протоптано множество тропинок, но ни одна из них не вела к дверям в здание. Иногда тропа заворачивалась петлей, иногда упиралась в полуразрушенную кирпичную стену. Или, издеваясь, приводила к гнилым и скрипучим, перетянутым толстой цепью воротам. А то и вовсе обводила по кругу между покрытых серыми лишаями и мхом яблоневых стволов.
Под ногами, под опавшими листьями и пожухлыми папоротниками что-то шуршало и двигалось, словно кто-то безнадежно искал давно утерянное и позабытое в тоскливых слоях тумана. Этот заброшенный райский сад представлял собой мрачный лабиринт с обветшавшим зданием больницы в центре. Когда-то, в другой жизни, оно, несомненно, было усадьбой аристократов, где в зеркальных залах закатывали блестящие балы под мерцающими свечами, хрустальными люстрами…
Холодный дождь падал через распахнутое настежь окно палаты, оседал на белом кафельном полу каплями слез, между раскиданными алыми розами окровавленными бинтами.
Ты сидел на железной, с пятнами ржавчины на покатых спинках больничной койке. На твоем левом предплечье вместо обычной повязки пульсировала открытая треугольная рана, страшная и запущенная. В пыльной палате пахло формальдегидом, этим невыносимым духом медицинской дезинфекции, навивающим невеселые мысли о бренности и бессмысленности. Ты курил в затяг, посылая в сад за окно армии дымных огнедышащих драконов. Сигарета дрожала в твоей руке.
– Пришло время расстаться, малыш.
Я присела на краешек кровати, не в силах произнести ни слова.
– Тебя ждет другая?
– Меня ждет неизбежность наказания за то, о чем я не жалею.
– Наказание?
– Тюрьма… Может быть, казнь… Не бойся за меня, малыш, я держу удар!
Я была рядом, неудобно пристроившись на жестком больничном матраце. Целовала влажные от пота и боли волосы, глотая слезы ужаса.
– А если боишься, тогда молись… Ты знаешь, я не умею молиться, я здесь вообще не по этой части… Я больше не верю богам.
– Почему? – шепчу сквозь слезы на ухо.
– Потому что я верю в себя! Я сам себе бог… И сам себе демон. Я знаю, куда я иду, моя дорога открывается под моими ногами. Но если ты боишься, то молись за меня, ты же у меня умница, ты знаешь латынь: «Domine ad adjuvandum me festina…» 12 Молись за меня Гунтрамну-Ворону, покровителю убийц…
12
Господи, поспеши мне на помощь.
– Знаешь, – шепчу, – скифские девушки не могли выйти замуж до тех пор, пока не добудут в бою череп врага, чтобы приготовить из него кубок и преподнести мужу на свадьбе…
– Враги не при чем, малыш. Просто пришло время уходить.
Нет, нет, этого не может быть!
– Я принесу тебе череп твоего врага, кем бы он ни был! Тогда ты никогда меня не покинешь и будешь любить меня по-настоящему!
Ты обнял меня и поцеловал в макушку.
– А разве я люблю тебя не по-настоящему?
Но почему, почему же райские яблоки такие горькие?
И то ли это тень от ибисоголового бога и его длинного клюва являлась и пропадала на стене в неверном свете свечей и факелов, то ли это была тень от птицеголовой маски чумного доктора. То ли реальность стала сном, то ли сон реальностью в эту дурную ночь осеннего равноденствия.
– Шофер отвезет тебя домой. Береги себя… Увидимся через несколько мгновений, малыш!
В наступившей тишине было слышно, как кто-то тихо плачет перед воротами рая.
Твоё прощальное «увидимся через несколько мгновений» жестокое и неумолимое время превращало из сладкой сиюминутности в больно ранящее воспоминание. Пролитые слезы не возвращали ни аромата твоей кожи, ни вкуса твоих губ.
Все кончилось.
На следующий день желтое такси уже не приехало в мокрый и грязный школьный двор.
И никогда больше не приедет.
Где ты? Песок какой пустыни стучится в зарешеченное окно твоей тюрьмы?
Время уносит нас с собой в потертой сумке дервиша, мы можем только считать потерянные мгновения, которые сыплются песком из этой дырявой сумы. И мы мечтаем собрать песчинки безвозвратно утраченного обратно, в колбу разбитых песочных часов…
Прочь, прочь из этой осени, прочь из сладкого сентября! Прочь и вперед, в половодье первого талого снега, сияющего осколками богемского хрусталя под первым весенним солнцем!
Как коротки дни в Чумном городе! Как длинны апрельские ночи! И в этом шальном году я уже совсем не ребенок, но еще и не женщина.