Книга МонеллыСобрание сочинений. Том II
Шрифт:
Лицо ее было бледно и глаза смеялись.
— Пойдем играть, — сказала она, — мы не работаем больше, мы играем.
Было ветрено и грязно. Мостовые блестели. С навесов стекала, капля за каплей, дождевая вода. Девушки тряслись от холода у порога съестных лавок. Свечи горели красным огнем.
Но Монелла вынула из кармана свинцовый наперсток, оловянную сабельку и резиновый мяч.
— Это все для них, — сказала она. — Я всегда хожу за покупками.
— А какой у вас дом, какая работа, какие деньги, маленькая…
— Монелла, — сказала она, — пожимая руку. Они зовут меня Монеллой. Наш дом — это дом, где играют: мы изгнали работу, и те гроши, что мы имеем еще, нам дали на пирожные. Каждый день я хожу искать на улице детей и говорю им о нашем доме и привожу их к нам. И мы хорошо прячемся, чтобы нас не нашли. Взрослые заставили б нас пойти домой и взяли б у нас то, что мы имеем.
— А во что вы играете, маленькая Монелла?
— Мы играем во все. Те, что постарше, делают себе ружья и пистолеты; другие играют в волан, прыгают через веревочку, играют в мяч; некоторые танцуют хороводом, взявшись за руки; иные рисуют на оконных стеклах чудные невидимые картинки и пускают мыльные пузыри; иные одевают своих кукол и водят их гулять; чтоб рассмешить самых маленьких, мы считаем их пальчики.
В доме, куда привела меня Монелла, окна, казалось, были замурованы. Дом отвернулся от улицы, и весь свет в него шел из глубокого сада. Я слышал уже счастливые голоса.
Трое детей, прыгая, окружили нас.
— Монелла, Монелла! — кричала они. — Монелла пришла!
Они посмотрели на меня и шепнули:
— Какой он большой! Он будет играть с нами, Монелла?
А девочка сказала им:
— Скоро взрослые придут к нам. Они пойдут к маленьким детям. Они научатся играть. Мы устроим для них школу, и в нашей школе никогда никто не будет работать. Вы голодны, детишки?
Голоса закричали:
— Да, да, да, надо сделать обедик!
Тогда принесли круглые столики, и салфеточки величиной с сиреневый лепесток, и стаканчики глубиной с наперсток, и тарелочки с ореховую скорлупу. Обед состоял из шоколада и сахарных крошек; а вино не могло литься в стаканы, потому что у маленьких белых фляжек, длиною с мизинчик, были слишком узкие горлышки.
Зала была старая и высокая. Повсюду горели маленькие зеленые и розовые свечки в крохотных оловянных подсвечниках. На стенах маленькие круглые зеркальца казались новенькими серебряными монетками. Кукол можно было отличить от детей только по их неподвижности. Они сидели в своих креслах, или причесывались, подняв руки, перед маленькими туалетными столиками, или уже спали в медных кроватках, закутанные до подбородка в одеяльца. Пол был выстлан нежным зеленым мхом, какой кладут в овчарнях.
Казалось, что дом этот был тюрьмой или больницей. Но тюрьмой, куда заключали невинных, чтоб уберечь их от страданий; больницей, где лечили от труда жизни. И Монелла была тюремщицей и сиделкой.
Маленькая Монелла смотрела, как играют дети. Но она была очень бледна. Не голодна ли она была?
— Чем вы живете, Монелла? — спросил я ее вдруг.
Она мне ответила просто:
— Мы ничем не живем. Мы не знаем.
И она рассмеялась. Но она была очень слаба.
Она села у изголовья больного ребенка. Подала ему одну из белых бутылочек и долго оставалась так, неподвижно склонившись, с полуоткрытыми устами.
Дети танцевали хоровод и пели звонкими голосами. Монелла подняла руку и сказала:
— Тсс!
Потом тихо заговорила своим мягким, нежным голоском.
— Мне кажется, что я больна. Не уходите. Играйте вокруг меня. Завтра другая пойдет искать прелестных игрушек. А я останусь с вами. Мы будем веселиться, не делая шума. Тсс! После мы будем играть на улицах и в полях, и нам дадут есть во всех лавках. Теперь нас принудили б жить как другие. Надо ждать. Мы будем долго, много играть.
И еще сказала Монелла:
— Любите меня. Я вас люблю всех.
Потом она, казалось, уснула у изголовья больного ребенка.
Все дети смотрели на нее, вытянув вперед головки.
Раздался тоненький дрожащий голосок: «Монелла умерла». И наступила глубокая тишина.
Дети принесли маленькие зажженные свечки и окружили ими кроватку. И думая, что, может быть, она только спит, они расставили перед ней, как для куклы, маленькие светло-зеленые, остроконечные деревца и меж ними белых деревянных барашков — смотреть на нее. Потом они уселись кругом и взором следили за ней. Немного спустя больной ребенок, почувствовав, что щека Монеллы холодеет, стал плакать.
О ее бегстве
Был один ребенок, который обыкновенно играл с Монеллой. Это было в старые времена, когда Монелла еще не ушла. Весь день проводил он возле нее, глядя в ее трепетные очи. Она смеялась без причины и он тоже смеялся, не зная чему. Когда она спала, ее полуоткрытые уста шептали добрые, ласковые слова. Просыпаясь, она уже улыбалась, зная, что он сейчас прибежит.
Они не играли в настоящую игру: Монелла должна была работать. Такая маленькая, она сидела весь день за старым, запыленным окном. Напротив была высокая, наглухо замурованная стена, освещенная унылыми северными лучами. Но пальчики Монеллы бегали по белью, точно семеня по белой полотняной дороге, где булавки, приколотые на коленях, были верстовыми столбами. Правая рука, точно живая кургузая тележка, подвигалась вперед, оставляя за собой колеи рубцов; и со скрежетом вонзала игла в полотно свое стальное жало, ныряла и выплывала, вытягивая длинную нитку своим золотым ушком. А на левую руку любо было глядеть: она нежно поглаживала новенькое полотно, облегчала его от всех складок, словно молча оправляя свежую постель для больного.
И дитя глядело на Монеллу и веселилось без слов, потому что работа ее казалась игрою и она ему говорила простые вещи, в которых не было большого смысла.
Она смеялась солнцу, смеялась дождю, смеялась снегу. Ей было любо греться, мокнуть, мерзнуть. Если у нее были деньги, она смеялась, думая, как она пойдет танцевать в новом платьице. Если она была в нужде, она смеялась, думая, как будет есть фасоль, свой обильный запас на неделю. И когда у нее были гроши, она думала о других детях, — как она их обрадует и как они будут смеяться; когда ручка ее была пуста, она съеживалась, свертывалась в клубок в своей нищете и голоде, пережидая.
Она всегда была окружена детьми, которые глядели на нее широко раскрытыми глазами. Но, быть может, она больше других любила ребенка, который приходил к ней и проводил с ней целые дни. И все же она ушла, оставив его одного. Она никогда не говорила ему о своем уходе и только становилась все серьезней и смотрела на него все дольше, дольше. И он вспомнил еще, что она разлюбила все, что ее окружало: свое маленькое кресло, крашеных зверьков, что ей приносили, и все свои игрушки, и все свои лоскутья. Она грезила, с пальчиком на устах, о чем-то другом.