Книга о Небе
Шрифт:
Что касается меня, то я не складывал молитвенно ладони перед этим алтарем, мне было тяжело даже зайти в комнату покойной жены, и какое-то время я заходил туда крайне редко.
Дело еще и в том, что, когда умерла жена, я очень ослаб и, лежа в постели, ожидал своей смерти…
Хотя читателям теперь известно, что, как ни странно, я возродился к жизни.
Кажется, это было осенью 1984 года. Появившийся у нас после долгого отсутствия профессор Кодайра завел неожиданный разговор.
В преддверии сотой годовщины со дня кончины основательницы Тэнри Мики
Если бы не тот факт, что ради нелепого разговора перед моей дверью, ожидая ответа, стоял такой занятой человек, как профессор, причем зашел он ко мне специально, по дороге на работу в университет, так вот, если бы не это — я бы сразу отказался.
На следующий день в назначенный час профессор привел человека, о котором говорил. Это был юноша примерно двадцати с небольшим лет. Когда я увидел его сидящим рядом с профессором на диване в гостиной, то сразу почувствовал разочарование и, для того чтобы поскорей избавиться от этого дела, поздоровавшись, поторопил его:
— Итак, что скажете?
Молодой человек, немного поколебавшись, поднялся со словами:
— Говорить можно, только сидя по-японски. Нет ли у вас японской комнаты?
Так как в доме не было другой японской комнаты, кроме комнаты моей жены, мне пришлось проводить его туда. С нами вместе прошел и профессор. Я достал из шкафа три сиденья, но колебался, куда посадить гостей. На одной из стен комнаты — западной — висит писанная маслом большая картина художника Юдзо Саэки «Парижские стены».
Когда мы с женой ездили учиться во Францию, мы познакомились с этим неизвестным тогда японским художником. На обратном пути в Японию Юдзо Саэки решил ехать на японском пароходе, отправляющемся из итальянского порта. Багаж свой он отправил, но денег на дорогу от Парижа до Италии у него не было, и он пришел попросить у нас в долг.
Моя жена, которая обычно редко вступала в разговор, вдруг сказала: «Когда мы уезжали из Японии, отец предупреждал нас, чтобы мы не брали в долг и не одалживали денег… Поэтому простите, но, может быть, вы продадите нам вашу картину?»
Художник, у которого до тех пор никто картин не покупал, очень обрадовался. Тем же вечером он явился к нам со своей большой картиной «Парижские стены», еще две картины, которые он уже отправил в Японию, художник обещал по приезде на родину доставить свекру жены в Нагою, что и выполнил.
После войны, окончившейся поражением Японии, мы переехали в дом, заново отстроенный на пепелище, и когда мы там обосновались, жена среди книг, уцелевших от огня войны, обнаружила два произведения мэтра Саэки, без рам и покрытые пылью. Она заказала рамы специалисту.
Жена удивилась: «Рамы дороже картин», — но в роскошных рамах картины как будто обнаружили свою истинную ценность. «Роскошная попона для жеребенка», — думала она вслух, вглядываясь в картины. Но я-то понял, что автор этих полотен Юдзо Саэки — гениальный художник. Словом, «Парижские стены» повесили в комнате жены, а полотно чуть поменьше размером — «Под железнодорожным мостом» — было решено повесить в гостиной.
В комнате жены под этой картиной стоял обогреватель
Итак, однажды осенью 1984 года я проводил профессора Кодайру и странного молодого человека в комнату покойной жены, достал три сиденья, но не знал, куда и как их посадить.
Так как было сказано, что живосущая Родительница хочет поговорить, я ждал, пока юноша сядет. Он уселся на сиденье перед обогревателем, профессор, не воспользовавшись сиденьем, сел поодаль, и я, последовав его примеру, стал внимательно наблюдать за молодым человеком.
Юноша, повернувшись лицом к картине, два раза ударил в ладони, затем, отвернувшись, сложил молитвенно руки, и прямо на наших глазах его лицо изменилось: глаза запали, рот сильно искривился, он стал похож на старуху и, вдруг воскликнув: «Кодзиро-сан!» — заговорил о том январском дне, спустя год после окончания войны, когда я, с намерением написать биографию Вероучительницы, посетил родной дом Мики Накаяма в Саммайдэн. Обойдя дом Вероучительницы, за которым протекала чистая речка, я прошел вглубь деревни по переулку и увидел маленькую лавочку дешевых сладостей, в которой торговала почти столетняя старуха. Кроме нее, в живых не осталось людей, знавших Вероучительницу Мики Накаяма с самого дня ее рождения. Она с радостью и гордостью рассказывала мне все, что знала о Вероучительнице. Ее манера говорить, слова, которые она употребляла, отличались от речи уроженцев этой деревни и звучали странно, по-старинному.
В это время Родительница произнесла:
— Хорошо, что тогда ты поговорил с этой старушкой. Потому что вскоре она скончалась… То, что она говорила, было на самом деле…
Интонации, модуляции голоса юноши полностью совпадали с манерой разговора той старушки из лавки дешевых сладостей.
Не успел я это подумать, как юноша голосом Родительницы сказал:
— Благодарю вас… — Он сложил молитвенно руки, и тут его лицо, копировавшее выражение лица старухи, стало лицом прежнего молодого человека. Он поднялся с подушки и, обернувшись ко мне, поклонился.
Когда дочь поспешно встала, чтобы приготовить чай, он, сказав, что ему надо идти подрабатывать, откланялся. Вместе с ним ушел и профессор Кодайра.
Я ошеломленно сидел в одиночестве в комнате жены.
Что произошло за эти двадцать-тридцать минут, что все это значит? Я не мог найти ответ на этот вопрос. Тут вошла дочь.
— Кодайра все записал на пленку, теперь, наверное, неспеша обдумывает? — сказала она.
В ответ я деланно рассмеялся:
— Да там и не было ничего такого, что стоило бы слушать. Я все забуду.
На третий день, во второй половине дня, юноша пришел один.
— А где же Кодайра-сэнсэй?
— Я подготовил для вас святыни и вот принес. — С этими словами он прошел в комнату жены и, достав из тщательно завернутого узелка какую-то вещицу в стеклянной рамке, поставил ее на обогреватель.
В обрамлении рамки был какой-то странный, искусно выполненный рисунок, как будто символизирующий солнце и луну.
— Чистое золото. Нарисовал Бог, поэтому я не спал два вечера подряд, — сказал юноша.