Книга перемен
Шрифт:
— Что мне деньги-то тепель, — ворчала она. — Что тепель на деньги-то купишь? Без масла кукиш. А золотой запас человеку еще никогда не мешал. И своя кубышка с золотишком — это тебе не сбелкасса с Милкой, сталой дулой. Она там волует небось, и не сомневаюсь даже. Вот увидишь, я пелесижу маленько, золото на доллалы обменяю, да и коопелатив отклою.
— Какой еще кооператив, Соевна?
— Какой-какой? Толговый. Сейчас всем толгуют. Ленивый только не толгует. Сколо в Чите, говолят, и воздухом толговать станут. А его здесь эвона сколько. Толгуй не хочу. И ты мне, такой бестолковый, не нужен будешь. И пускай твои девки, какие ни на есть, тебя сами обстилывают. Сдался ты мне, постылы-ый! И откуда ж ты свалился мне на шею-у-у! — вдруг тоненько завыла Соевна-сиротинушка и упала на грудь Олегу.
— Соевна, и на кой я тебе, постылый, сдался-то? — потребовал объяснений Олег, легонько подергивая бабку за седую тонкую китайскую косицу, чтобы реветь прекратила.
— А сдался. На той столоне косоглазые говолят: кого спас, того всю жизнь колмить будешь. А я тебя спасала? Спасала. Нет, скажешь? И куда мне тепель, големычной, деваться-то?
И Олег понял, что дела совсем никуда, и решился.
Чимита он не видел с лета, примерно с тех самых пор, как умер Черныш. Олег пару раз в срок приносил положенную дань, но дверь в Чимитово логово, вопреки обыкновению, оставалась закрытой, и не чувствовалось за нею присутствия живого существа, пусть даже такого особенного, как Чимит. Но и смерти не чувствовалось за дверью, а только сырая пещерная пустота. И обтрепавшиеся квитанции-счета торчали из-за дверного косяка, как будто и не Чимитово это логово, а частный дом какой-нибудь Марь Иванны, бывшей продавщицы продмага или, скажем, работницы собеса. От того, что пропал Чимит, Олег не почувствовал ровным счетом никакого облегчения, а почувствовал почему-то подвох и перестал ходить к Чимиту, рассудив, что тот всяко даст о себе знать в случае необходимости.
А решился Олег отнести Сян Линю образцы нефрита из Кимовой заветной пещерки. Запасся зубилом и молотком и отправился ковырять камень, словно гробницу грабить. Так он себя чувствовал. Но, перейдя речку Лихую, миновав Оловянку, призвал силы, не небесные, не земные, а — другие, сам окаменел и — с каменным сердцем — пошел крушить камень, желтовато-белый, с драгоценной золотой пылью.
Неизвестно, чего на самом деле ждал от Олега Сян Линь, но, увидев доставленные Олегом образцы, он своим поведением полностью опроверг досужее мнение о пресловутой китайской сдержанности и скрытности. Такое создалось впечатление, что Олег принес в грязноватом своем рюкзаке не просто поделочный камень, а мощи самого великого китайского святого, если таковой существовал. Сян Линь чуть не кланялся камням, ласкал их пальцами, нарочно порезал себе руку тонким полупрозрачным сколом, прижимал к груди и полоскал в колодезной воде, любовался блестящей мокрой поверхностью, на которой отчетливее выступали редкие золотые созвездия. Он причитал и бормотал по-китайски, заливался сиплой флейтой и простуженным жаворонком, стонал влюбленным голубем.
Олег решил, что Сян Линь рехнулся и, наверное, сейчас полезет его убивать из-за этих камней по каким-то своим религиозным причинам. Но китаец вдруг пришел в сознание и сказал вполне отчетливо:
— Еще неси. Не обижу. Это большая редкость, это царский камень, божественный. Из него изготовят волшебные фигурки большой силы. Мастера щедро заплатят за этот камень. Неси, и да не исчезнет тропа у тебя под ногами. Много у тебя такого камня?
— Порядочно, — кивнул Олег, а китаец снова что-то забормотал нараспев, явно впадая в транс. Но Олега это совершенно не устраивало, он был голоден с дороги, поэтому решился прервать восторги и спросил: — Сян Линь, я китайского до сих пор не знаю и вряд ли когда-нибудь смогу его осилить, поэтому объяснил бы ты, что ты там бормочешь, и выполнил бы долг гостеприимства: я есть хочу.
И Сян Линь заговорил, достав горшок с рисом и, вероятно, по случаю удачного приобретения, еще один горшок — со свининой, а также маринованный лук, а также стеклянную флягу с самогоном, редкой гадостью, как уже не раз успел убедиться Олег.
— Это нефрит, редкий, белый. В Китае его мало, но этот камень у нас ценят, ох, как ценят, с глубокой древности. Если флейта звучит, словно ветер во льдах, говорят, что это нефритовая флейта. Если девушка красива, в ее имени есть иероглиф, обозначающий нефрит. Нефрит — это не только красота, это власть и могущество. Я приведу тебе слова Конфуция.
— Конфуция? — Олег даже поперхнулся от удивления. — Это ваш знаменитый мудрец?
— Что ты так удивился? Что я знаю Конфуция? Я образованный человек. Я языки знаю и древнюю историю. Но у нас была культурная революция. Мне-то еще повезло, я не жил в бараках и не выращивал рис на болотах с ядовитыми змеями. Меня сделали сначала сельским учителем, потом лесником и оставили в покое или забыли. И я стал приграничным торговцем. Конфуций! Он почитал нефрит. Он вроде бы так говорил: «Нефрит как сила познания, ибо гладок и блестит. Он как справедливость, ибо у него острые края, но они не режут. Он как покорность, ибо стремится вниз, к земле. Он как музыка, ибо издает чистые, ясные звуки. Он как правдивость, ибо не скрывает изъянов, которые лишь усиливают его красоту. Он как земля, а его стойкость рождена горами и водой». Конфуций. В одном неправ Конфуций: нефрит-то режет! — И Сян Линь продемонстрировал глубокий красный порез.
Этот день положил начало материальному благополучию Олега. Он сам крушил камень и в пещерку никого не допускал. Сян Линь (неизвестно, сколько там перепадало ему самому) щедро расплачивался с Олегом и уже не товаром, а валютой, неведомо как добываемыми долларами, ибо такое Олег поставил условие, а условия отныне диктовал он, поставщик редкостного товара.
Накопив кое-какую сумму, Олег неожиданно для себя стал господином и повелителем одной из первых бригад «челноков», по мере финансовой возможности мотавшихся в Китай за дешевым барахлом и радиотехникой. Челноков — бесхозную и нерегулярно промышляющую группку — Олегу сосватала Соевна, которая при Олеге с недавних пор как сыр в масле каталась, завела квадратную шубу из черной козы и даже потолстела.
— Тебе хватит уже за колдон мешки таскать, — наставляла она Олега, — хватит жилного болова колмить. Ты лучше возьми под луку блигаду: две булятки, якутка, две лусских и цыган Лома, хоть он и влет, что не цыган. Сами они из Читы.
— Это что — у цыгана Ромы гарем такой интернациональный, а, Соевна? Ты во что меня втягиваешь?
— Сам ты галем интелнациональный, все по девкам скачешь. Вот я твоей отпишу! Адлес-то знаю! Какой галем?! Все женщины семейные, детей колмят. Галем! Они бы, может, и лады бы в галем от такой жизни, да кто их, ласкласавиц писаных, возьмет-то! Лома-то, цыган, тоже юнец влоде тебя, никудышного. Ему тоже небось кого помоложе да поглаже подавай!
Цыган Рома был горд, молчалив и полон презрения к окружающим. Всем цыганам цыган, только голубоглазый. И не такой уж юнец — даже на вид старше Олега на два-три года. Рома не нравился Олегу, но цыгана ценили женщины-челночницы за то, что мог в случае чего защитить от вполне вероятного грабежа и даже от незаконного таможенного посягательства. У него, судя по всему, были какие-то свои отношения с таможенниками, которые пропускали Рому и его бригаду, не цепляясь и не мелочась. А вот зачем Роме нужны были женщины, для Олега оставалось поначалу неясным, но не долго. Оказывается, за помощь и защиту каждая из них отдавала ему треть выручки, кроме того, они вскладчину оплачивали ему дорогу туда и обратно. Одним словом, Рома замечательно устроился, и при этом нужды у него возиться с барахлом никакой не было, вполне мог жить на то, что получал с женщин. Тем не менее он привозил из Китая по одной-две средних размеров сумки, но что там было, в этих сумках, один черт знал да сам Рома.
Олег с некоторых пор находился в душевном раздрае, так как чувствовал, что ходит по кругу, подобно запряженному в тележку ослику в зоопарке, и, подобно несчастному этому ослику, забыл, что такое горизонт. Поэтому, стремясь к хоть каким-то изменениям, он поддался на уговоры Соевны и «взял под свою руку» разъездную бригаду, но имел весьма смутное понятие о том, что, собственно, ему с нею делать.
Тем не менее, понимая, что история страны сделала очередной кульбит и что сейчас определенным «структурам» вряд ли есть до него дело и пора бы уже выходить из подполья, Олег осмелел и для начала купил себе задрипанную двухкомнатную квартирку на окраине Читы. А потом он арендовал на вещевом рынке закрытый павильон, вернее, сбитую из досок и раскрашенную имитацию пагоды, откровенно говоря, сарай сараем, и посадил там продавщицами якутку Веру и одну из русских женщин по имени Лада, и они продавали там то, что привозили из Китая остальные, тогда как раньше им приходилось сдавать привезенное в разные лавки, дравшие безбожный комиссионный процент. Торговля шла ни шатко ни валко, но Олег не прогорал, получая кое-какую прибыль, достаточную для оплаты аренды, налогов (официальных и, скажем так, частных) и для относительно приличного содержания себя самого и ставшей его домоправительницей Соевны.