Книга перемен
Шрифт:
Склонностей Франц не обнаруживал ровным счетом никаких, ни технических, ни гуманитарных. Одна была надежда — на его совершенное знание немецкого языка. Поэтому выбран был филологический факультет Педагогического института имени Герцена, поскольку о том, чтобы попасть без индивидуальной дополнительной подготовки на несравненно более солидный филфак университета нечего было и мечтать. Цена такой подготовки, как и практически все цены, с недавних пор сделалась «рыночной», то есть неприличной, то есть запредельной. Что касается Герценовского института, здраво рассуждала Аврора, то, во-первых, конкурс туда не столь велик, а во-вторых, Франик — мальчик, а мальчикам в институте преимущественно женском оказывают радушный прием.
Но Франик, который не счел нужным готовиться к экзаменам, с трудом вытянул на тройку сочинение и позорно провалился на экзамене по русской истории, перепутав дату восстания декабристов с годом отмены крепостного права и выдав замуж веселую Елизавету Петровну за ее родного папу. «Нет ли еще идей, Франц Михайлович?» — уныло спросила доцентша, закусив дужку очков. Идеи как-то не вскипали, и Франик пожал плечами. «Тогда, быть может, вы назовете дату учреждения РСДРП(б)? Хотя бы приблизительно». Дата создания рабочей партии большевиков была перепутана с датой убийства министра Столыпина, и доцентша, которой велели не заваливать мальчиков, тяжко вздохнула, предвидя неприятное объяснение с заведующим кафедрой, и начертала «неуд». Поэтому к профилирующему языковому экзамену Франца попросту не допустили.
Что-то такое случилось с нитью судьбы Франика. До сих пор прямая и ровная, звенящая струною, она вдруг стала петлять и завязываться крепкими узелками, цепляться за что ни попадя, разлохмачиваться и провисать. В институт он не поступил, от армии был освобожден в связи со странным диагнозом, объявлявшим его не тем, кем он привык себя считать, а чем-то вроде неудавшегося гомункула с неизвестными науке свойствами, вышедшего из алхимической склянки доктора Фаустуса, видать, не без помощи коварного беса. Что же касается спорта, то Франик если и не забросил его совсем, то в соревнованиях давно уже не участвовал, так как два года назад умер от инфаркта преславный и многотерпеливый тренер его, Юдин, да и не было Франику с его маленьким ростом места среди взрослых профессионалов.
Франик теперь обретался на «Ленфильме», изредка каскадером дублируя детские роли и снимаясь большей частью в массовках и эпизодах, поскольку в связи с недавним упразднением идеологических рамок фильмы о пионерах-героях делать прекратили, а неумело и бесталанно снимали кровавое кино о бандитах-героях, чаще всего ими же самими и финансируемое.
Кинопроизводство разлагалось, смердело, шло трупными пятнами. По павильонам студии смертными вшами бродили железнозубые татуированные вожди в сопровождении мелкой нечисти, накачанной, нездравомыслящей, а потому опасной. Вожди быстрым шакальим глазом высматривали актрисочек посвежее и поприятнее и увозили их с собой, небрежно божась оплатить очередной приглянувшейся «мурке» карьеру кинозвезды. «Мурка», если выживала и вылечивалась после извращенных способов совокупления, к которым ее понуждали, и если могла пережить позор, впоследствии бывало и звездила в одном, редко двух рекламных телероликах. А потом исчезала в безвестности или растворялась в едкой субстанции свободной торговли, а то, что от нее оставалось, оседало в одном из барахольных вертепов Апраксина двора, с некоторых пор именуемого с провинциальной небрежностью «Апрашкой», или в обшарпанном окраинном кооперативном ларьке цвета запекшейся крови, или под полой индивидуального предпринимателя, торгующего сладкими удовольствиями на усыпанной вылущенными семечками мостовой в местах сугубого скопления народа.
Однажды хрустальным осенним днем, когда воздух, подобно аквариуму, наполнен был золотыми липовыми скаляриями и красными кленовыми морскими звездами, когда под ногами во множестве перекатывались хрусткие, словно креветки, желуди и буро-зеленые каштановые иглокожие, когда в уличных вазонах, забросанных мусором, после первых ночных заморозков все еще стойко держались жесткие серебристые веточки, похожие на коралловые скелеты, Франик сидел, привалившись к фанерной стенке декорации, имитирующей фасад великокняжеского особняка. Франик пил кофе, отдающий проклеенным картоном стакана, щурился, словно пригревшийся кот, и прислушивался к происходящему по ту сторону фанерного фасада.
Там, судя по всему, вербовали очередную «мурочку» для известного всей студии «спонсора», величаемого Ордыном. Ордын был налысо брит, тощ, мал, исчерна-желт, как сатана. Его зрачки были меньше булавочной головки. Он был дик, напоказ истеричен и жесток. Он одевался в черное, а из распахнутой на груди рубахи выпускал наружу ослепительно сияющий крест патриарших размеров на толстой цепи, слишком сияющий для человека истинно верующего. Так не носят реликвии, так не носят обереги, так не носят знаки отличия. Так мародеры носят трофеи, доставшиеся им в результате их шакальей предприимчивости. А побывавшие в руках Ордына «мурки» проходили все круги ада, судя по их ставшему белесым и бессмысленным взгляду, вязкой молчаливости и опасливой походке рабынь.
Телохранителей своих Ордын, не будучи, если внимательно приглядеться, ни в чем оригинален, отбирал по известному эталону, коим служила, по всей вероятности, древняя стенобитная машина, громоздкая и безмозглая. И теперь двое из этих излишне мускулистых «механизмов» вербовали по обратную сторону декорации, у которой сидел Франик, очередную «мурку» для Ордына. А «мурка» — небывалый случай! — вербоваться ни в какую не хотела. Она возмущенно верещала и вырывалась и настойчиво повторяла, что в кинозвезды она вовсе не собирается, что в массовке она просто подрабатывает, потому что, если жить только на консерваторскую стипендию, ноги протянешь. А на площадках, во всяких там ресторанах, например, она подрабатывать не может, не та специализация. Ну не нужна там ее виолончель. Она бы в уборщицы пошла, но руки тогда будут загублены. Ей Ефим Лазаревич, профессор, запретил в уборщицы идти. Он так и сказал: «Девушка, лучше дойти до дистрофии. Те, кто идет в уборщицы, потом смычком машут, как шваброй. Я таких выгоняю вон, пусть делают карьеру уборщиц».
Ордыновы «механизмы» не сочувствовали «мурке» и ржали. И комментировали ее проникновенный монолог в свете доступных им однообразных ассоциаций из области сексопатологии. Они настоятельно рекомендовали ей, с ее тонкими сильными пальчиками, освоить игру на ином интересном инструменте, завсегда востребованном, и предлагали начать обучение прямо сейчас, благо уголок укромный. Но расчехлить свои инструменты им, надо думать, не позволяла субординация. Господин и повелитель (и они это четко сознавали) очень быстро привел бы их инструменты в полную негодность, узнай он о том, что его попытались опередить в его намерениях.
Франик услышал, как девушка завизжала, видимо поняв, что перед нею — дубины стоеросовые, и отчаявшись их разубедить в том, что она «не такая». Потом от удара ходуном заходила фанерная стена, потом раздался сдавленный рев одного из Ордыновых вербовщиков, с инструментом которого, судя по его комментариям, поступили неправильно, неожиданно въехав в него коленом. Потом девичий визг захлебнулся под лопатообразной ладонью, но обладателю ладони острым каблуком попало по пальцам ног, и Франик услышал торопливый цокот убегающих каблучков. Вслед за каблучками медленно, но с каждой долей секунды набирая скорость, с грохотом и треском покатились «механизмы».
Франик поднялся, неслышно выглянул из-за фанерной перегородки, мысленно проследил направление погони и бросился наперерез, петляя между старыми облезлыми декорациями и макетами. Он рассчитывал перехватить объект домогательств Ордына. Ему понравилась строптивость девушки, но на своих шпилечках она далеко не уйдет, а если и уйдет и догадается спрятаться, то у входа на киностудию ей будет организована торжественная встреча. Вряд ли она сообразит искать дыру в заборе. Скорее всего, сочтет, что, раз убежала, все неприятности позади.