Книга перемен
Шрифт:
Олег пошел в торговцы, потому что понимал, что его походы с контрабандой бесперспективны и что рано или поздно удаче придет конец, что дело он вершит малоблагородное, что ношением писем через границу его больше не оправдать, так как письма теперь беспрепятственно шли по вполне официальным каналам, и родственники, проживавшие в разных странах, теперь тоже могли встретиться без всяких препон, были бы деньги. Но вся беда в том, что Олегу было скучно и муторно иметь дело с бабским шмотьем, безвкусными сувенирами и с плохо, со скрипом и шумами, воспроизводящими звук плеерами и радиоприемниками. Ясно было, что, вырвавшись из одного порочного круга, он попал в другой, еще худший, еще более закабаляющий.
К тому же как-то на неделе, просто от безделья и тоски, несколько раз подряд посетив магазин и обнаружив, что там ничего не меняется, то есть, что все барахло, развешенное по стенкам, осталось на прежних местах, Олег заподозрил нечистое. Но он не стал приступать с расспросами к продавщицам, понимая, что если он прав и у него под носом делаются какие-то пакостные делишки, приносящие в отличие от законной торговли приличный доход, который позволяет прокормить не менее десятка людей, то ему все равно ничего не скажут. И Олег по праву официального хозяина решил нагрянуть с проверкой в неурочное время, то есть ночью, что и сделал.
Дверь ему открыл сторож-студент, на вид — типичный Ромин соплеменник, крепенький и спортсменистый, с навыками дзюдо, как было известно Олегу. Поэтому Олег, прямо заявив о своих намерениях и уловив в глазах сторожа отражение целой симфонии настроений, быстро сменявших друг друга в последовательности от паники до угрозы, долго не раздумывая, послал сторожа в глубокий нокаут, с непривычки немного отбив кулак, и учинил обыск. Вернее, самый настоящий «шмон», стихийный, бессистемный и яростный.
В какой-то момент Олег почувствовал, что погром своего собственного хозяйства доставляет ему несказанное удовольствие. Ненавистные шмотки летели и опадали по углам, съеживаясь от испуга и превращаясь в бесформенное никчемное тряпье. Он срывал их руками вместе с вешалками, а те, что не мог достать, сметал длинной палкой и брезгливо стряхивал на пол уцепившуюся за раздвоенный конец палки ткань, словно это была не блузка или платье, а ядовитая плоть пронзенного победным копьем дракона.
Олег перевернул вверх дном всю лавку и складское помещение и, ничего не обнаружив, со злости смел на пол вместе с тумбой-подставкой редкую в мелкой частной торговле тех лет вещь, называемую «кассовый аппарат». Кассовый аппарат, надо полагать, был угроблен, но не успел Олег устыдиться своего деяния, не успел он признать своего позорного поражения в этой битве с женскими тряпками, с «конфекционом», по выражению образованной якутки Веры, как обнаружил, что постамент, на котором покоилась касса, полон наркоты. Полон прозрачных пакетиков с белым порошком. Вот так. И он никому бы, даже ангелу небесному, не поверил, если бы тот вздумал утверждать, что это толченый мел, приготовленный для побелки потолков, или зубной порошок, или, там, стиральный, рекламируемый по всем телевизионным каналам «Омо» или, скажем, «Ариэль».
В следующие полчаса Олег не слишком осознавал свои действия. Он стал как бы сторонним наблюдателем, он рассеянно и пассивно следил за самим собой. Вот Олег расстилает на полу плед якобы из верблюжьей шерсти, а на самом деле стопроцентно синтетический. Вот Олег перегружает крупные, с хорошую медузу, пакеты и чертову уйму маленьких пакетиков, проскальзывающих рыбками между пальцев, на этот плед, вот он связывает плед узлом и несет его к выходу. Вот он, придерживая бедром неудобный узел, открывает заднюю дверцу своего маленького джипа «Сузуки», не слишком нового, но прыткого и бравого, как бульдожка. Вот он швыряет узел на заднее сиденье, сам садится за руль и едет на окраину, в сторону своего дома, так как прекрасно помнит, что чуть дальше, сразу за городской чертой, есть подходящий для его целей заболоченный пруд. Вот он доезжает до пруда, берет чертов узел и, проваливаясь сквозь свежую ледяную корку, покрывшую вязкое месиво, несет эту пакость к сухим камышам. Вот он возвращается назад, так как понимает вдруг, что узел может и не утонуть. Вот он находит подходящий валун и упаковывает его в узел вместе с пакетиками. Вот он, наконец, зашвыривает узел за камыши, и тот, порушив тонкую ледяную стяжку, тонет в пруду, навсегда уходит в ил.
Известие о том, что Сабина вышла замуж, не слишком потрясло Франика. Вышла она замуж или нет, не так это важно, когда на ней все равно лежит неизгладимая печать их полудетских поцелуев, а совместно пережитая сказка соединяет покрепче брачных уз. Переписка, однако, прервалась, Сабина не ответила на его несколько прохладное поздравление с изменением социального статуса, не имеющее ничего общего с письмами-новеллами последних трех лет, написанными в подражание Эрнесту Теодору Амадею Гофману, которым Франик зачитывался.
Франик подозревал, что, напиши он о своих страшных переживаниях по поводу замужества Сабины, о своем намерении, скажем, вены резать или в монастырь уйти, он в ответ получил бы слезную исповедь и нежное предложение оставаться друзьями на всю жизнь, как будто бы он дал ей какое-то основание сомневаться в своей дружбе. Как-то она, Сабина, не угадала со своим не-ответом, маленькая она еще и многого в жизни не понимает. Франик мысленно пожал плечами и обратил свой взор на еще одного члена своего прайда — Светочку, разумеется.
Нет-нет, он давно перестал относиться к ней свысока. Он даже прекратил называть ее винторогой жирафой, тем более что она остригла свои нелепые косички и стала совершенно обворожительна, приобрела стиль. В Светочку Франик был влюблен, влюблен до мешающих здраво воспринимать действительность дневных грез и до жарких и томных ночных сновидений, до сих пор довольно редко посещавших его. Светочке он приносил цветы, как когда-то пирожные — Сабине. И цветами в вазочках, в широкогорлых бутылках из-под молока и в банках, засохшими, увядшими, увядающими, была заставлена вся комната Светочки, бывшая комната Олега и Вадима.
— Светка, выброси, — велел Франик, — вонища от них. Я тебе еще принесу. Целую клумбу.
— Ах, вот где ты их берешь! — озорничала Светочка, закладывая в нотный сборник очередную розовенькую гвоздичку для засушивания. — На клумбе, значит.
— Ты где-нибудь видела, чтобы здесь у нас, на берегах Невы, гвоздики росли? — возмущался Франик. — К тому же зима на носу. Я их честно покупаю у южных людей.
Франик бессовестно лгал. Он честно покупал цветы только тогда, когда украсть их не было никакой возможности, и кража цветов стала для него страстным увлечением, как для некоторых охота или покер. Азартное это было дело — мелкое воровство. Три — пять цветков — не в убыток заросшему дремучей щетиной торговцу, а сколько азарта! Сколько азарта! Как будто ты снова выходишь на ковер и делаешь то, чего от тебя никто не ожидает. Вот только публика не рукоплещет, но и ни к чему это, чтобы такое сокровенное и, надо признаться, порочное занятие, как воровство гвоздик, стало достоянием публики. Франик наедине с собой упивался собственной ловкостью, тешил свое тщеславие и не задумывался над тем, что занятие это в некотором роде неприлично и похоже на занятие любовью с самим собой. Впрочем, он и не испытывал настоящего удовлетворения до тех пор, пока Светочка не выражала ему своего восхищения очередным букетиком.
— Не выброшу, — упрямо мотала головой Светочка, сверкая солнечной челкой, — они и увядшие красивы, и сухие хорошо пахнут. И цветов мне никто никогда не дарил, даже. Даже. — И Светочка отводила глаза.
— Даже кто? — насторожился Франик.
— Даже на сцену никто не приносил, — быстро отвечала Светочка, поводя глазами в сложном ритме рисунка на обоях.
— Светка, — вдруг взволнованно, хриплым медным колокольчиком, продребезжал Франик, — ты, знаешь… или наклонись, или давай на диван сядем. Мне позарез надо тебя поцеловать, а никак не дотянуться.