Книга перемен
Шрифт:
— Надеюсь, ты не высказал ей своего мнения? А как тебе Германия? Масса впечатлений? Понравилось? Я тебе немного завидую, Франик.
Франик задумчиво почесал нос и не ответил.
— Франик! Что-то не так? Неприятности? — заволновалась Аврора.
— Нет, мамочка, все отлично. Только… твои вопросы неправильные.
— Как так? Ах, понимаю! Так много всего, что трудно взять да рассказать, и с чего начинать, тоже неизвестно. Хочется поделиться всем сразу. Так всегда и бывает. И все же. Меня любопытство разбирает, Франик.
— Мам, понимаешь. Ничего я там нового не увидел, — растерянно сообщил Франик. — Я это только сейчас понял. Я туда, знаешь, как будто вернулся. Все равно, как сюда, домой, в Ленинград. Все улицы знакомы, все повороты, дома, дворы, даже старые деревья. Только вместо новых домов (там все больше новые) видятся старые или совсем древние, вместо широких улиц — узенькие. В Лейпциге я даже ногу подвернул на ровном месте, показалось, что наступил на булыжник, которым улицы мостили.
— Ты очень впечатлителен, малыш. И большой фантазер. Но вполне возможно, что историческая память — не пустые слова. Твои предки — немцы, вот что-то и проснулось, крепко спавшее до сей поры в тех закромах, в том таинственном архиве, где хранится память, — предположила Аврора, не очень-то поверив сыну, но не желая его обижать.
— Я бы хотел там еще пожить, — заморгал Франик, — только один, как дедушка Франц.
— У дедушки Франца были мама и папа. Они его всячески поддерживали.
— Ну… само собой, я взял бы вас в Германию, — лицемерно кивнул Франик.
— Спасибо, дорогой. А как же Сабина?
— Ну… она-то чем может помешать? — нахмурился Франик, изо всех сил стараясь не покраснеть. Но краска все же проступила на скулах и над бровями, и Аврора многое поняла про своего сына.
Берлин — Франкфурт — Буэнос-Айрес
2002–2003 годы
Я от уколов любовного дротика
Скорчился весь в несказанном отчаянье.
Небо,
Ужели не сбудутся чаянья
И упованья влюбленного котика?!
Фрау Шаде, наконец, смогла взять себя в руки, а может быть, просто слезы сами по себе иссякли. Может быть, в организме не осталось запасов воды. Хотя, куда там! Щиколотки, как всегда, к концу дня оказались оплывшими. А что это, если не вода? Почки у нее по причине приема некоторых снадобий с юных лет работают неважно, а всю последнюю неделю сжимается сердце, и колкие мурашки бегут по хребту вверх, к затылку, добираются до макушки и там устраивают настоящий шабаш, дикие пляски. И голова болит все время, особенно после слез. Сколько можно плакать? Она превращается в какой-то минеральный источник, горячий и горько-соленый, а под веками сейчас будто бы шипит и пузырится минеральная вода и щиплет нестерпимо.
Фрау Шаде отправилась в ванную комнату и не удержалась, взглянула на себя в зеркало, а ведь знала, что делать этого ни в коем случае не следует. Волосы, не мытые, по крайней мере, дней пять, а потому не подлежащие укладке, торчали в разные стороны, и на темечке поднялся какой-то утиный хохолок. Это не волосы, это личная драма, вот что это такое. Брови, она точно знала, не мешало бы подровнять, но больше ей делать нечего, как именно сейчас выщипывать брови. Никому ее брови не нужны. Помаду с губ она съела, но остался болезненно-розовый след от контурного карандаша, будто губы обметала простуда. А глаза! Сплошь в красных прожилках под опухшими веками, настолько опухшими, что под отеком сгинули ресницы.
Под веками защипало совсем уж нестерпимо: опять закипали слезы. Но она запретила себе рыдать. Через два часа Рождество, а у нее еще ничего не готово. Не распакована новая елочка, которую она купила две недели назад, и специально подобранные шары тоже лежат в своих гнездышках в яркой коробке с прозрачным верхом и шуршащим пышным золотым бантом. И хорошо бы красиво оформить стол, положить особые рождественские салфетки с изображением елочных игрушек, поставить в специальный подсвечник с еловым веночком толстую розовую свечу в золотом напылении. Вынуть из серванта белый, с розово-золотой росписью мини-сервиз, рассчитанный на одну персону, то есть на нее, на фрау Шаде, серебряные вилку, ложку и нож, а также бокал богемского стекла на крученой ножке, не бокал — целый кубок, который вмещает полбутылки шампанского. На специальное, разделенное на три части хрустальное блюдо положить два лепестка швейцарского сыра, два лепестка ветчины, два ломтика осетрины. Выложить в вазочку грибной салат из супермаркета, подсушенный хлеб — в плетеную корзинку. Оливки, листья зеленого салата, нарезанный кружочками апельсин. Что еще? Ничего. Она и этого не съест. Она будет пить шампанское и тосковать, глядя на пестрое мельтешение в телевизоре. Рождество. Главное — успеть нарядить елочку и положить под нее подарок самой себе. Всего-навсего скромный набор косметики. Светлая тонкая пудра, тушь, удлиняющая ресницы, помада цвета красной сливы, а бледно-лиловую она давно выбросила и больше теперь никогда не будет покупать ничего подобного. Действительно, гадость. Дешевая гадость. Он прав. Он всегда оказывается прав, вот в чем дело.
Фрау Шаде выключила подсветку у не польстившего ей зеркала и потянулась к водопроводному вентилю, желая наполнить ванну. Потом сидела на бортике и ждала, когда ванна наполнится, и вдыхала запах плотных пенных облаков, восходящих к ее бедру. Роза. Просто роза, без всяких примесей. Возможно, вкус у нее не тонкий, не изысканный, но она не может изменить любимому аромату в угоду моде, предлагающей теперь разнообразные фруктовые и цветочные смеси. А шампунь для волос сегодня пусть будет с липовым цветом. Такие теплые ароматы! Среди слякотной и промозглой среднеевропейской зимы веет беззаботным и бесконечным летним днем, согретой солнцем молодой здоровой кожей.
Наконец, настал черед елки, маленькой лохматой белой елки из мягкой синтетики. Фрау Шаде раскрыла пакет, достала пушистую игрушку, расправила проволочный каркас и открыла коробку с шарами. Однотипные золотые, серебряные и розовые шары заняли свое место на елочке. А шуршащий золотой бант от упаковки был так великолепен, что она отнесла его на кухню и прицепила к настенному плафону. Ее мамочка сказала бы: «Пф-ф, что за безвкусица, дорогая!» Но, слава богу, она давно уже не считается с мамочкиным мнением. Потом была зажжена розовая свеча. Она будет гореть долго-долго, до самого утра, и распространять аромат розы. Это такое розовое колдовство, решила для себя фрау Шаде и загадала желание и снова чуть не заплакала.
Рождество за Рождеством она одна. На этот раз ее покинул даже Кот, обычно уютно дремавший на стуле. Ушел накануне того дня, когда из тюрьмы исчез Франц Гофман. Когда это случилось? Не больше недели назад, но кажется, уже год прошел, длинный, пустой, тоскливый год. И нет больше волшебных повествований, волнующих полупризнаний и безапелляционно высказанных грубостей, стоивших любого самого изысканного комплимента. Кончилось лето, настала слезливая осень. Вот-вот снова наступит зима, кровь остынет, замедлит свой бег, от обморожения вечным сном уснут желания, взгляд, потеплевший было, подернется льдом, и она навсегда перестанет уповать и жаждать. С нею останется только запах розы, полученный путем химических манипуляций. Надо бы купить натурального розового масла, подумала фрау Шаде, ароматницу белого нефрита, похожую на надгробие, и розу в горшочке.
— История невероятная, фрау доктор, — подмигнул Клотц. После двух рюмок шведской водки он сделался разговорчив, если не сказать болтлив. Что и требовалось. — Он просто исчез, наш дорогой Гофман, вечный предмет нашего беспокойства, наше шило в… гм-м. В общем, растворился. Я так и знал. Я ведь говорил, что необходимо усилить охрану. Я так и чувствовал, что он готовится дать деру. И есть рапорт, подтверждающий мои слова. В этом смысле ко мне не подкопаться, а вот кое-кто ответит за халатное отношение к своим обязанностям.