Книга перемен
Шрифт:
— Вы что, во все его посвятили?!!
— Я, при всех своих недостатках, разве похож на психа? Ваш отпрыск самоуверен, а сознание у него криминальное, как и у всего нынешнего поколения, ей-богу! Знай он все, он вполне был бы способен начать собственную глупую, грубую и примитивную игру. И попался бы… кому не надо. И погорели бы мы с вами, свет очей моих.
— Да ведь все равно толку не вышло! Франц, очередной наш наследничек, смылся, растворился, исчез бесследно! И это после того, как его и Сережу взяли с поличным на складе фирмы. Как это у вас так здорово получилось? К тому же это склад фирмы, которая принадлежит его брату. Это что, случайность? Или ваши извращенческие штучки?
— Мне казалось, что маленькая месть вашему бывшему любовнику доставит вам некоторое удовольствие. И у меня все получилось! Получилось бы. Если бы не эти дебилы из ИВС. Всего-то и надо было посадить Франца этого, Маугли, в одиночку для пущей сохранности до утра, и все! Все, что от этих дебилов требовалось! Они и посадили, придурки. Ох и посадили! Одиночной камеры у них, понимаете, не нашлось, так они сунули его в какую-то кладовку с дыркой в потолке, через которую раньше проходили трубы с чердака. А дыра заделана фиговой фанеркой. А Маугли наш способен пролезть и в мышиную нору, умеет ходить по стенам, по потолку и даже летать. Поэтому он эту самую фанерку-картонку от потолка отодрал, дыру расширил совсем немного — штукатурку и гнилые доски обкрошил — и утек через чердак и вниз по водосточной трубе прямо под носом у дежурного. Ему, я полагаю, даже пригибаться не пришлось, прошел под окошком, и все дела. А еще один идиот, который стоял в дверях и курил под звездами, сообщил, что необыкновенного ночью случилось только то, что какой-то мальчишка околачивался, искал томившегося в узилище папашу, как объяснил жалобным детским голосочком. Идиот мальчишку шуганул и сам за шкирку за ворота вывел. И подзатыльник дал, чтобы тот бежал быстрее. Он и побежал. И привет вам.
— И привет вам, Петр Иванович. А вы-то мечтали, что он вам в благодарность за освобождение, за сокрытие его криминальных подвигов… на блюдечке с голубой каемочкой. И где он теперь?
— Ммм. Где? Хороший такой вопрос, — несолидно заерзал Петр Иванович, тщательно пряча взгляд. — Так вот, таможенники в аэропорту вчера обратили внимание на одного русского литовца, худощавого блондина необыкновенно маленького роста, который возвращался домой с легким багажом. Если только это был наш прыткий приятель, запасшийся заблаговременно поддельным паспортом, то полагаю, что в Литве он недолго задержится. Наверняка попытается пробраться в Германию, благо язык, как нам известно, знает в совершенстве. Можно бы, конечно, попробовать его нагнать и задержать. Но… нынешняя Литва. Нынешняя Германия. Сложно будет. Даже весьма сложно. Неподготовленная авантюра получится, а значит, очередной провал, если честно-то. Я бы предпочел надеяться, что он все же затаился где-то здесь, поэтому будем отслеживать. Возьмем в оборот семью.
У Олега с некоторых пор сложилось впечатление, что Инна специально готовится к его визитам, не слишком частым и недолгим. И что она изо всех сил старается вызвать к себе отвращение. Каждая встреча становилась новым кирпичиком в стене несправедливых обид и подстроенных недоразумений, которой Инна старательно и упорно отгораживалась от мужа.
О своих визитах Олег всегда извещал ее заранее, звонил из Москвы. И, как правило, по приезде минуту-две тосковал перед дверью ее хрущевской «распашонки» на углу проспекта Славы и Бухарестской, которую она ни за что не хотела менять на более приличное жилье. А тосковал по той причине, что из квартиры через замочную скважину, через зазоры между дверью и косяком и еще через какие-то невидимые щели доносились запахи перегара и табака. Он открывал дверь своим ключом и окунался в сонную и клейкую атмосферу уже остывшего и, в общем-то, жалкого разгула.
Инна обычно спала в халатике на голое тело на сбитом и грязноватом покрывале тахты или, может быть, еще не чувствуя себя подготовленной к очередной сцене, делала вид, что спит. На кухне — на столе, в раковине и даже на подоконнике — громоздилась немытая посуда с остатками по-студенчески простеньких яств, как попало валялись захватанные пустые бутылки, к кафелю ванной прилипли чужие волоски, а в комнату сына лучше и не заходить, там запустение, холод и пыль, и от этого жутко до сердцебиения.
Их тяжкий последний разговор был связан в том числе и с мальчиком. Олег тогда явился без предупреждения и застал Инну врасплох: вполне вменяемой, свежей и аккуратно причесанной. Она пила чай с покупной ватрушкой и что-то читала. Именно тогда он уверился в том, что к его посещениям она тщательно готовится, организуя эти нелепые пьянки — вечера встреч и воспоминаний — для тех своих студенческих, в прошлом вольнодумных, а ныне большей частью пустоголовых приятелей, которые до сих пор еще не эмигрировали, не стали знаменитостями или процветающими профессионалами, не сдвинулись на почве дианетики и «неформальных» религиозных верований, не погибли от наркоты и паленой водки, а влачили тоскливое существование бесталанных, по жизни трусоватых и обремененных тем или иным сравнительно безобидным пороком существ.
— Инка, я так и знал, что ты мне голову дуришь своими выходками, — сказал Олег, грея руки о предложенную ею чашку чая. — Ты меня решительно выставляешь?
— Разве решительно? Скорее наоборот, Олежка. Я все не могу решиться тебя выставить. Вот и довожу себя до безобразия от нерешительности. А со мной, невменяемой, какой может быть разговор? Одна ругань и укоры. И уговоры вести себя достойно и не опускаться. А я вот не веду себя достойно, поэтому у тебя появляется причина меня выставить, — проявила, наконец, откровенность Инна.
— Но я не собирался. — растерянно уставился на нее Олег. — Инка, зачем все это? Почему ты не хочешь переехать ко мне в Москву? Ну ладно, не хочешь так не хочешь. Не буду я опять заводить этот разговор. В конце концов, я могу перенести свою штаб-квартиру в Питер, хотя здесь у меня только филиал «Мериклы», а все остальное — и строительная компания, и проектировщики — там. Пусть я буду каждые три дня мотаться в столицу и встречаться там со всеми этими… победившими в августе клоунами, которые из меня деньги сосут на всякие так называемые программы. Пусть. Сил пока хватает. Да и небольшой самолет можно купить. Давно хотел. Но. Вот перееду я, так ты ведь меня выгонишь?
— Да нет, — отозвалась Инна. — Как это я могу выгнать хозяина из собственного дома? На его деньги купленного. Сама уйду.
— Инка! Это. Это подлость с твоей стороны! Так говорить. Стыдоба какая. Ну как так можно-то? Думаешь ты, что говоришь, или нет?!
— Ладно. Извини за мелодраму. Это мелко и стыдно, я согласна. Но, Олежка. Как только в твоей жизни появились первые телохранители, я поняла, что для меня там места больше нет. Ни для меня, ни для малыша. Ты теперь из другого лагеря, и ты оказался способен оторвать от меня ребенка и отправить его в этот дурдом, где его, маленького, учат всякой ерунде. Например, как правильно пользоваться ножом и вилкой — это, безусловно, самое важное, это, безусловно, просто необходимо знать маленькому ребенку! И не разрешают крошить на пол под страхом наказания. А как он может не крошить?! А утром заставляют пить грейпфрутовый сок — такую кислятину вместо какао, как он любит… Какие-то нудные коллективные игры, дурацкие танцы. Ты сам бы выдержал такое?
— Инна, время другое. И не дурдом это, а дорогущий частный образовательный пансион. К тому же ты так себя ведешь, что. Ребенку все твои гулянки наблюдать на пользу, что ли?
— Ему не на пользу находиться среди чужих и видеть мать только на каникулах. А гулянки мои. Ну да, гадость. И все равно мне лучше, чем тебе с твоими «клоунами» и грудастыми безмозглыми куклами в сауне. Так? Отпустил бы ты нас, Олежка. Мы же из прошлой жизни. Мы там остались, как рыбки в море. А ты нас из глубины тянешь на пляжный песочек, на солнышко. Чтобы осчастливить?