Книга первая. 3: Апологет – Ересиарх
Шрифт:
Он стянул котту и бросил на грубо обтёсанную лавку. Перевязь с клинками полетела следом, тяжёлая, надоевшая за день. Охотник посмотрел на свои руки. Свободные рукава рубахи покрывали запястья и, распускаясь широкими манжетами, открывали чёрные перчатки с грубыми швами.
Пальцы горели. Готтшальк опёрся руками о стол и опустил голову.
Сегодняшние поиски не дали ничего. Правда о случившемся, как и «невидимая ведьма», не торопятся открывать себя. Возможно, завтрашняя проповедь что-то прояснит.
Рука потянулась
«Кость» при внимательном рассмотрении оказалась никакой не костью. Больше всего обломок походил на тщательно выбеленное дерево – но кромка его, в отличие от древесины, была не волокнистой, а совершенно однородной, будто полированный металл. Готтшальк взвесил осколок на ладони – тот казался лёгким, как просушенная ветка. Ни камень, ни кусок железа подобного размера не могли быть настолько невесомыми.
Зажав кусок «кости» в руке, Ингер что было сил стиснул кулак. Раздался еле уловимый скрип, чуть более громкий хруст – и обломок распался на две части, неровные и такие же чисто-белые на изломе. Фитиль, пропитавшийся плавленым жиром, вспыхнул ярче, и Готтшальк увидел то, чего не замечал раньше – два символа на одном из боков обломка, по странной случайности оставшиеся на одном и том же куске. Начертание поражало своей филигранной аккуратностью. А сами символы казались совершенно незнакомыми.
Что это – артефакт из далёких земель? Говорят, норды умеют выплавлять из серебристого металла легчайшие доспехи, которые, однако, протыкаются простым кинжалом.
– Дьявольщина, – пробормотал Ингер, кладя обломки на стол и стягивая перчатки. Вспотевшая за день ладонь оставила на выскобленной столешнице тёмный след.
Он тщательно завернул обломки в обрывок холста и спрятал в походную суму. Рука нащупала среди смятых тряпиц твёрдые, гладко обточенные досочки.
Книга.
Он не стал доставать её – этот импровизированный фолиант с самодельной «обложкой» из дерева. Вложенные между досочек разноразмерные листы за долгие дни перемешались, а пыль с них исчезла под его пальцами, перебиравшими страницы сотни раз. Книга изменила свой вид, но не стала от этого ближе. Он заучил её наизусть, но смысл написанного так и не открылся ему до конца. Он был всё так же далёк от понимания сути чудовищных рисунков и не связанных между собой фраз, как и в тот день, когда обнаружил книгу.
Ингер опустился на лавку и закрыл глаза. Оранжевая тень пламени плясала на веках. Усталость прошедшего дня навалилась на плечи, заставив сгорбиться и тяжело облокотиться о столешницу – и перед глазами заплясали образы, где утомлённая мысль переплела воспоминания и сны…
Глава 3
– Он не придёт, – инквизитор опустился на скамью, – уже минула полночь.
– Не придёт… – эхом отозвалась Мота, застывая посреди комнаты. Её юбки мели давно не скобленный пол. – Не придёт, говоришь…
Она юркнула к нему, остановилась перед скамьёй, заглядывая снизу в лицо. Её глаза в тусклом полумраке дома казались огромными и светились, словно ведьмин огонь среди болота в ночной час.
– А может, он тебя боится, а, пёс? – прошипела она ему в лицо.
– Твой язык пропитан ядом, женщина! – инквизитор Герхард Эгельгарт брезгливо оттолкнул вдову и поднялся. – Ты безумна, и твоё счастье, что…
Договорить он не успел – в его губы впился сухой, шершавый рот вдовицы. В ладонь вдруг ткнулось нечто округлое и плотное. Пальцы сжали эту упругость, и она подалась. Зубы вдовы терзали и мяли его язык, потрескавшиеся губы царапали подбородок и щёки, и он вздрогнул от резкого привкуса мяты во рту. Колдовство?..
Упругое нежное тело прильнуло к нему. Пальцы вдовы пробирались под рубаху, доискиваясь укромных уголков. Колдовство? Что ж, пусть. Пусть безумица плетёт свои чары, такие сладкие – об этом никто не узнает…
Грохот распахнутой двери прозвучал как удар колокола, гулко отдавшись где-то в глубине мозга.
– Ты! – воскликнул Геликона, появляясь на пороге в сопровождении двух дюжих доминиканцев, – ты, шакал, предатель Церкви и Господа нашего Иисуса Христа!
Вдова завизжала, даже не пытаясь прикрыть срам. Её обвисшие груди болтались, как пустые мешки. Он отшатнулся, в животе противно сжалось. Что это было – наваждение? Или зов неутолённой плоти так затуманил рассудок?..
Не обращая внимания на присутствующих, Эгельгарт схватил Моту за волосы и притянул к себе. Её изрезанное морщинами лицо, с глубоко провалившимися глазами и жёлтыми зубами во впалом рту, вызвало в нём рвотный позыв. Мята. Мятное масло и вино…
– Она меня околдовала! – крикнул он, отшвыривая вдову прочь.
– Околдовала, говоришь? – дознаватель подошёл, брезгливо поддевая носком сапога разбросанное платье, – Герхард, собачий сын, ты сам пошёл в её объятья!
Голова кружилась, в ушах нестерпимо звенело, и писклявый голосок дознавателя Геликоны терзал мозг будто ржавый, но очень тонкий гвоздь.
– В повозку обоих! – приказал дознаватель монахам.
Один из клириков подхватил вдову под мышки и поволок прочь из дома.
– Антонио! – скулила она, норовя обернуться на Эгельгарта, – Антонио, жизнь моя!..
Второй доминиканец шагнул к инквизитору.
– Только тронь, – прошипел тот, – я тебе глаза вырву.
Монах застыл в нерешительности. Эгельгарт собрал раскиданное на полу бельё. Стены постоянно норовили куда-то уплыть, а ноги отказывались нормально сгибаться. На живот и то, что ниже, смотреть вообще не хотелось.