Книга первая. 3: Апологет – Ересиарх
Шрифт:
– Мота, я…
Герхарда прервал громкий хруст. Вдова вздрогнула и втянула голову в плечи, сжимаясь в комок, а инквизитор к своему ужасу увидел, как стены камеры сдвинулись.
Он быстро оглядел решётку – и мгновенная надежда улетучилась. Всё тот же замок под ключ сложной формы. Мота с надеждой смотрела на него.
– Что значит двенадцать? Что ты пыталась мне сказать? – шёпотом спросил он, отводя глаза.
– Я никогда не была замешана в делах богохульных, – заплакала вдова, – я ни…
– Я ни в чём тебя не обвиняю, – попытался успокоить её Герхард. – Я просто хочу
– Вы всегда так говорите – а потом сажаете людей в темницы! – с неожиданной ненавистью выкрикнула Мота.
– Тише! – Герхард обернулся, но коридор был пуст.
– И вы уже меня осудили и бросили тут помирать! – она всхлипнула, размазывая по лицу мутные слёзы и сопли.
С противным, режущим слух хрустом стены камеры сдвинулись ещё на пол-локтя.
– Выпустите меня, я всё вам скажу! – завопила несчастная.
– Я не могу, – устало произнёс инквизитор.
Мота обречена. Даже если он чудом вскроет замок, эта умалишённая переполошит всю крепость.
– Скажу всё-всё, что захотите услышать, то и скажу! – ныла вдова, прижимаясь к решётке.
– Прости, – Герхард в последний раз взглянул на Моту – от несчастной явно не будет никакого толку. – Я такой же осуждённый, как и ты.
Он развернулся и скрылся в темноте.
– Антонио! – донеслись до него скулящие всхлипы.
Пробираясь по коридору, Герхард старательно душил в себе голос совести. Мота не протянет и дня. Даже если её вытащат из каменной душегубки, пыток она не переживёт. Но, скорее всего, о ней просто забудут – особенно теперь, когда привёзший вдову дознаватель мёртв, а донос на его покровителя наверняка уже лежит на столе епископа.
Добравшись до конца коридора и уткнувшись в очередной тупик, инквизитор выругался про себя. Вдова вопила, как одержимая, и рано или поздно кто-нибудь явится на её крики. Надо было убираться, и побыстрее.
Но не успел Герхард сделать и шага обратно, как стены впереди озарились рыжими бликами, а по коридору прокатилось гулкое эхо голосов.
Деваться было некуда, и Герхард втиснулся ногами вперёд в один из проёмов, ведущих в жуткие камеры-склепы. Толщина стен здесь была такой, что он без труда уместился в проёме, распластавшись животом на сырых камнях и свесив ноги в камеру.
Гул приблизился, и ухо уже различало отдельные голоса. Зажав в руке клинок, Герхард выжидал.
Стражников было двое. Один из них, судя по голосу, молодой, грубо приказал вдове замолчать. В ответ послышалась невнятная мешанина из угроз и рыданий.
– Пойдём, – прогудел второй, – глянем дальше, что-то тут неладно.
Инквизитор затаил дыхание. Пляшущие отблески становились всё ярче – стражники приближались. И, когда первый из них поравнялся с проёмом, Герхард выбросил вперёд руку и молниеносно полоснул солдата по шее клинком. Он ещё успел заметить удивлённо-испуганное выражение в глазах стражника, прежде чем тот повалился на пол, роняя факел.
Второй солдат среагировал моментально. Отшатнувшись, он уклонился от клинка инквизитора и выхватил меч. Остриё оружия устремилось в проём, и Герхард, сжавшись, оттолкнулся от заплесневелой кладки. Тело скользнуло по мокрому камню, и он полетел в склеп.
***
По замыслу архитекторов замковых тюрем, камеры-склепы явно создавались как помещения, в которые можно только войти, но никак не выйти. Часть стены, примыкавшей к проёму, оказалась наклонена под острым углом – узнику, возжелавшему выбраться тем же путём, пришлось бы карабкаться даже не по отвесной, а по наклонной стене, нависающей над ним. И шанс уцепиться за склизкие от плесени и воды камни скатывался к нулю.
Герхарду повезло – он упал на кучу полуистлевших останков, смягчивших удар, а не грохнулся прямо об каменный пол.
Единственным, что освещало узилище, был слабый отблеск факельного огня, сочившийся в провал из коридора. Этого хватало, чтобы не натыкаться на стены – и не более.
Инквизитор медленно обошёл камеру по периметру, ощупывая кладку. Склеп оказался невелик – едва три шага в ширину и столько же в длину. Пол устилало мягкое, пружинящее под ногами. Он присел и ощупал «подстилку». Пальцы наткнулись на влажную ткань, под которой обнаружилось нечто округлое.
Череп. Судя по размерам – детский.
Черепа и кости, завёрнутые в обрывки одежды, покрывали весь пол. Герхарда передёрнуло. Стражник наверняка уже помчался докладывать об убийстве напарника, совершенно не беспокоясь о том, что пленник сбежит. И справедливо – бежать-то отсюда уж точно некуда.
Для проформы Герхард попытался ухватиться за камни в наклонной стене. Пальцы тут же сползли с мокрой поверхности. Онемевшая левая рука явно была не помощником. Он мог бы попытаться вскарабкаться вверх, цепляясь… чем? Пятками? Зубами?
Клинок по-прежнему был при нём, но лезвие не нашло и крохотного зазора между плотно пригнанными камнями.
Держа клинок в ладони, инквизитор начал не спеша обходить камеру снова, простукивая стены навершием рукояти. Глухой отзвук неоднозначно намекал на отсутствие пустот в кладке.
Факельное пламя сверху вдруг заколебалось, по стене склепа запрыгали блики. Не мешкая, Герхард метнулся под наклонную стену и, скрючившись, замер там. До него донеслись голоса, приглушённые сводами коридора. Вжимаясь в стену, инквизитор ощущал её холод даже сквозь плащ и тунику. В плечо ткнулись какие-то острые выступы, и он подался чуть вбок, упираясь в угол. Голоса звучали уже совсем близко, и Герхарду показалось, что хрустнули его кости – когда со скрежетом стена за ним вдруг провалилась, увлекая его вниз, в непроглядную тьму, дышавшую прахом и затхлостью.
***
Книги. Вокруг пахло книгами. Этот дух – старой бумаги, чернил, слежавшейся пыли и выделанной кожи – спутать с чем-то ещё вряд ли было возможно. Неповторимое сочетание запахов и неуловимого оттенка глубины и тайны – оно появлялось лишь там, где хранились знания. Может быть, так пахнут именно они, бесценные предания, бессмертные свидетельства, давно пережившие своих авторов…
Герхард мало-помалу приходил в себя. Оглушённое падением тело сковала невыносимая усталость. Прошла вечность с тех пор, когда инквизитор в последний раз пил и тем более ел. Всё его существо жаждало отдыха, молило об успокоении боли в истерзанном теле.