Книга песчинок. Фантастическая проза Латинской Америки
Шрифт:
— Они подлые, почище тласкальтеков,— прошептала она. Насыпала еще щепотку соли и, не торопясь, кончиком языка слизнула ее. Слушая в ночи вой койотов, Лаура вдруг забеспокоилась... Его увидела Нача, и это она распахнула окно.
— Сеньора! Он уже пришел...
Потом, когда Лаура — навсегда — ушла с ним, Нача вытерла кровь с подоконника и вспугнула койотов, которые вернулись в свое столетие,— и в это мгновение время окончилось. Нача огляделась, все ли в порядке; вымыла кофейную чашку, выкинула окурки со следами губной помады, поставила на место кофейник и погасила свет, словно сеньора и вовсе не
— Я говорю: сеньора Лаурита — не из нашего времени, и не для нашего сеньора она,— заявила Нача утром, подавая завтрак сеньоре Маргарите.
— Больше я и минуты не останусь у этих Альдама. Пойду поищу себе другое местечко,— сказала она Хосефине.
И Нача ушла, даже не взяв заработанных денег, к великому изумлению горничной.
АНХЕЛЬ АРАНГО
(Куба)
ПОЛЕТ ПУЛИ
Сначала пуля, словно мышиное рыльце, дрогнула в револьверном дуле.
Потом выскользнула, пронзая толщу воздуха.
Увидев, как она летит к нему, человек подумал о грудях Аны и о том, что сердце его сына, наверное, похоже на большой пушистый персик.
Человек стоял на просторе под голубым небом. Ящерицы, покусывая шейки друг друга, весело бегали по ветвям одинокого дерева.
Порыв холодного ветра принес новые мысли о доме, и он вспомнил Деда Мороза, игрушки, когда-то жившую у него собаку.
Человек недвижно застыл на месте, словно статуя Танкреда [215] .
Сегодня он встал в пять утра. Привел в порядок все свои вещи; как старательный школьник, сложил книги, бумаги, карандаши и перья. В доме еще спали. Он сварил себе кофе, надел помятые брюки и рубашку и вышел на улицу.
Человек брел наугад, сам толком не зная куда, отдавшись на волю улочек и тропинок, пока не очутился на этом поле.
Да, на том же поле, что и вчера вечером. Вчера он тоже молча стоял там совсем один, убивая в себе последние надежды. Он хорошо знал, в чем его беда: бесконечная усталость, когда на все хочется махнуть рукой. Но тогда он сумел побороть ее.
215
Танкред — один из героев первого крестового похода.
Уже затемно он возвратился домой и бросился на кровать, чтобы погрузиться в свой мир фантазий и вымысла.
В голове, казалось, прокручивали киноленту. Воспоминания о пережитом, видения будущего, настоящее, в котором у него не было ничего и которое он пытался подменить смутными, туманными картинами.
Почему?
Одни сказали бы, что это — следствие воспитания в духе идеализма.
Другие — потому что он долгое время был одинок.
А она, наставив палец, бросила бы в лицо обвинение:
— Ты такой, потому что тебе так нравится...
Пуля издала свист.
Так свистят змеи в кинофильмах (сам-то он, впрочем, наяву змей никогда не видел). Она засвистела, словно птица, и раздвинула воздух, стремясь настигнуть его. Она была маленькая, как колибри.
— И это прожив
А новым здесь, пожалуй, было лишь то, что он решил проделать это именно сейчас, при ярком свете солнца, хорошенько выспавшись, когда тело отдохнуло. Ана никогда не смогла бы понять этого.
Их сыну исполнилось девять лет. Он хотел смастерить сыну ракету для полетов на Луну, но у него не было умения. Всех его дарований хватало лишь на то, чтобы писать невнятные, тоскливые вещи, полные размышлений о жизни и смерти.
И не то чтобы ему время от времени не хотелось изменить свою жизнь, но ведь изменить ее так трудно! Пришлось бы все начинать заново. Это ему-то, который знает, что за чертами лица скрывается отвратительный оскаленный череп.
Дома сейчас, наверно, думают, что он, погруженный в повседневную текучку, растрачивает время за канцелярским столом в конторе, покусывая карандаш и отыскивая на стенах фантастические пейзажи Африки. Или старается разгадать, почему у носорога только один рог, а не три. Ну и глупец! Нет, это слова не Аны. Ана такого никогда не сказала бы.
Пуля уже не свистела, она жужжала. Она пролетела мимо пыльного облачка и чуть-чуть не задела муху. Испуганная муха резко свернула в сторону, но вот их уже несколько вьются вокруг пули, а целый рой мельтешит у него перед лицом, стараясь заглянуть в глаза.
Он не шелохнется, он тверд. Впервые в жизни он тверд.
Надо во что бы то ни стало спасти его. Ибо никому нельзя умирать, тем более столь бесполезной смертью. Как говорил герой одного из его рассказов: «Пусть не убивают меня ударом в спину! Это самая тоскливая смерть, самая бесполезная смерть!» Конечно, и такая смерть может оказаться полезной, если ей предшествовали известные обстоятельства. Но за спиной у него не стоит ничего. Он собирается уничтожить себя, потому что просто устал, бесконечно изнемог от груза собственных ошибок.
Надо поспеть вовремя, схватить его за руку и рывком вытащить оттуда, где он сейчас стоит. Позже он придет в себя. Заново пересмотрит свою жизнь. Спасется. Получит возможность во всем разобраться. Так и вчера вечером; он совсем было уже решился, но вдруг, сообразив, что мысли, приходящие к нему по утрам, когда он, свежий и отдохнувший, встает с постели, совсем не похожи на те, что обуревают его, усталого, вечерами, резко отшвырнул револьвер и отправился спать.
Но сегодня... Какое непохожее на прежние дни утро! Он поднялся с тяжелой от ночных кошмаров головой, новый день занимался в беспросветном мраке и казался лишь продолжением ночи, из которой для него не было выхода.
Сначала он хотел просто побродить на свежем воздухе, упрямо пережевывая свои мысли, вновь возвращаясь к передуманному, но увидев дерево, вдруг вспомнил о своем решении и вытащил револьвер. Влажный, покрытый капельками росы, с шестью пулями в барабане, револьвер, точно сорванный с дерева зрелый плод, легко лег в ладонь. И казалось, так нетрудно взвести курок и нажать на спусковой крючок, чтобы услышать в утреннем безмолвии его голос.
Пуля была маленькая, она мерцала. У нее был короткий, словно у птицы, клювик, и летела она словно птица.