Книга последних слов
Шрифт:
Сашка у нас родился.
А годы идут себе и идут. Оба в школе учились плохо, хотя на вид ребята красивые. А однажды вызывает директор меня с матерью и заявляет, что Генка пьет прямо на уроках. Стакан портвейна передают под партами и пьют. Учителям и в голову не приходило, что такое возможно. Затем попались. Учительницу избили. Генку моего на свободе оставили.
Я перед ним на колени становлюсь.
– Сынок, – говорю, – не пей ты больше в школе. Лучше дома вместе выпьем с папкой и мамкой. Только учись получше.
Так вот и началось в нашей семье безобразие, хотя я желал одной пользы своим детям. Тем более Генка хорошие отметки таскал.
Тут Сашка подрос. Его, конечно, завидки стали брать, что старший
Поймала его милиция в подъезде сначала, потом в кино и в парке. Пришлось и младшего за стол с собой сажать. Все же дома моральней выпивать, чем в подъезде. Так мы с женой думали.
Ведь от пьянства, от выпивки невозможно в наше время удержать детей. Как их удержишь, если отцы и матери не просыхают. С годами-то трудно поддерживать свое настроение без спиртного. Врачам это известно. Повторяю: мы с женой хотели уберечь сыновей от дурного общества, но последствий не предвидели. А тут еще сама она внезапно скончалась от инфаркта, после свадьбы племянницы. Перепила, а «скорую» не дождались. Они там сами перепились под Первое мая. Одни мы остались.
Генка школу бросил. Околачивался в мебельных на подхвате. Начал нас с Сашкой угощать. Скандалов никаких у нас в семье не было. Выпьем, телик посмотрим – и спать. Утром же – на работу. С работы у меня отличная характеристика. Правда, последнее время участились прогулы, но это не на моральной почве, а на физической.
Здоровье подорвала водка. Врач в тюрьме сказал: тебе всего сорок, а выглядишь на шестьдесят. Если бы не соседи, может, и не сидел бы я на этой скамье. Они заявили, что я распиваю с сыновьями, ну и прицепилась ко мне милиция. Вот и весь сказ.
Я же не мог заметить, что Генка и Сашка уже алкоголики, то есть стали вещи из дому таскать на опохмелку. В общем, я хотел сделать как лучше, а вышло вот оно что. А за то, что посадили, – спасибо. С самой армии еще не было у меня так, чтоб я не пил подряд полтора месяца. И это наша беда, что всех алкоголиков в стране не посадишь. Потому что работать некому будет.
УБИЙСТВО ПО-РЯЗАНСКИ
… Абрамушкин и Юркин по предварительному сговору между собой вооружились бритвами, напали на возвращавшегося с дежурства работника милиции Попова. Абрамушкин бритвой перерезал Попову сонную артерию, после чего они забрали у Попова из кобуры пистолет с восемью боевыми патронами и скрылись.
Последнее слово подсудимого Абрамушкина
Граждане судьи, это в США адвокат за большие деньги, то есть после подкупа, может помочь мерзавцу и убийце вроде меня отвертеться от неминуемого справедливого наказания. У нас в СССР адвоката не подкупишь, потому что он сам, в свою очередь, должен подкупить судей, а может, и горком партии, как случается на Кавказе, где человек человеку почти всегда близкий родственник.
У нас в Рязани, а может, и в остальной средней полосе матушки-России даже тип преступника, тип окончательного, вроде меня, злодея, резко отличается по всем душевным показателям от американского и европейского типичного негодяя-уголовника, то есть гангстера. Мы, так сказать, преступники-любители, но они представляют из себя оголтелых профессионалов, пользующихся неукоснительным соблюдением законности и находящих любые лазейки в законах, чтобы избежать положенной за злодейства ответственности.
Разве я, коренной рязанский человек, обнаглел бы до того, что после покушения, допустим, на своего родного президента, пускай он даже нехороший политик, насоливший чем-либо избирателям, разве я стал бы придуриваться невменяемым? Ни в жисть не стал бы!…
Я бы встал немедленно на месте преступления и, не дожидаясь предварительного следствия, обратился бы следующим образом ко всему честному народу, более того – ко всему прогрессивному человечеству. И сказал бы так:
– Люди, виноват перед вами необычайно. Ни в какую я артисточку не втрескался после просмотра в клубе сексуального кинофильма. Просто не выдержали нервишки различных несправедливостей, происходящих в нашей многострадальной Рязани. Тут и продуктовая и промтоварная проблемы, и взятки в горжилотделе, и в автобус хрена с два сядешь утром и вечером. О спекуляции я уж не говорю. Ну, и пальнул сгоряча в Леонида Ильича, в чем низко каюсь перед вами и товарищем раненым президентом с сопровождающими его товарищами… Судите меня тут на месте, ибо злодей я форменный, посягнувший на чужую жизнь, пускай даже весьма неуважаемого мною человека. Не я ему жизнь давал, и не мне отбирать ее у него обратно. Четвертуйте меня тут, а прах мой бросьте на попутный ветер, чтоб он не загрязнял нашу родную, и без того загрязненную до тоски, рязанскую окружающую среду.
Вот как я поступил бы и принял безоговорочно любое наказание, потому что я сам себя осудил – непростительную сволочь. Напишите этому хитромудрому Хинкли, чтобы брал пример с рязанских парней, а не с каких-нибудь ростовских прохиндеев, которые второй месяц никак сознаться не могут в незаконном производстве зонтиков женских с пистолетом-открывалкой.
Теперь, граждане судьи, разрешите перейти к личному уголовному делу № 456/48. Следствие мое было долгим и приятным. Несколько недель я находился в психушке, где лирически изнасиловал медсестру, ввиду служебной халатности последней, выразившейся в передаче мне трехсот граммов чистого спирта и в целом ряде неприличных намеков. После этого инцидента был снова направлен в тюрьму как полностью вменяемый. Дела об изнасиловании не было возбуждено по причине предполагаемой ко мне высшей меры, и поскольку пострадавшая дала клятву ждать меня хоть десять лет, если, конечно, вы замените расстрел на эти долгие годы…
Я чистосердечно признался в наших преступлениях, и давайте почтим здесь хотя бы вставанием память моего верного друга Коли Юркина, мужественно погибшего во время перестрелки с милицией…
Оправдания мне, конечно, нет и быть не может в природе каждого уважающего себя общества. Тут все ясно, и снисхождения я просить не намерен ни в жисть. Могу встретить пулю лицом к лицу, а не затылком, и заявляю заранее, что ни на каких урановых разработках ишачить не буду. Мы, рязанские, или живем как люди, или помираем как лебеди, не склонив шеи перед подачкой в виде медленной смерти на атомном руднике. Этот шаг я посвящаю борьбе народов за ядерное разоружение… Вот так…
Двадцать лет, может, пройдет, а люди нет-нет, да и вспомнят, что жил в Рязани такой бедовый парень Петька Абрамушкин, который хоть и дел натворил жутких, но самолично воскликнул: «Нет водородной бомбе!… Руки прочь от кнопки мировой войны!…»
А теперь разрешите задать вам, граждане судьи, мистер прокурор и дорогие рязанские зрители, следующий вопрос: почему ни следствие, ни суд не интересуются, почему, по какой такой причине тихие и примерные в прошлом два паренька из старинного русского города, воспетого в стихах и в памятниках Ленину, почему они вдруг заделались кровопийцами в буквальном смысле этого слова?… Почему?… Может, родственники у них имелись разбойнички с большой дороги лет сто назад?… Может, работать им не хотелось, наподобие того, как неохота ишачить комсомольским и партийным замполитам?… Или не крестили их мамки и бабки тайком от советской власти в деревенском Храме Божьем? Может, безнаказанными считали они себя вроде сынишки секретаря райкома Кучина, который таксиста шпокнул за восемь рублей ноль шестнадцать копеек? Его передо мною вы судили и пять лет всего дали ради папаши…