Книга последних слов
Шрифт:
Общий ответ гласит: нет. Не подходят эти пареньки под вышеозначенные рубрики. Не подходят и вылезают изо всех рамок туда, откуда вы с самого следствия отводите блудливо глаза правосудия. В афганскую народно-освободительную кампанию 1981 года. Вот куда. И давайте проследуем, пожалуйста, граждане судьи, вместе с нашею моторизованной пехотной дивизией в город Кабул.
Попрошу тишины в зале, причем угрюмой тишины, а не подозрительной. Говорить буду коротко и ясно.
Целый месяц до переброски по воздуху замполиты вбивали в наши головы, что нам всем выпадет вскоре высокая честь начать победоносное наступление сначала на Афганистан, а
Тошно вспоминать про свое участие в убийствах мирного населения и детей, граждане судьи и жители родной Рязани, тошно… Навидались мы там с Колею Юркиным покойным, Царство ему Небесное, такого, что без «плана», то есть гашиша, с ума спятили бы… Окружали, обстреливали, шмонали, к стенке ставили, мародерствовали, шалили, конечно, от страха и жестокость проявляли.
Но вот что я заметил: чем больше мы проявляли злобного насилия к врагу, тем сильней разбирал нас азарт снова выйти, так сказать, на дело, а замполит разъяснял, что это мы оперились слегка и становимся профессиональными солдатами в смысле суворовского искусства побеждать… Ваш моральный и служебный долг – повышать воинское мастерство и быть в деле уничтожения врагов афганской революции отличниками боевой и политической подготовки, товарищи и офицеры…
А тут товарищи наши боевые, с которыми одеколона не один литр «Курортного» выжрали после рейдов, погибать начали… Не вышло у нас молниеносной войны с поддержкой всего населения, как обещали замполиты.
Зима настала. Тоска вдали от родины. По Кабулу патрулируешь, а глазами кабульцы расстреливают тебя на каждом шагу, словно оккупанта немецкого. Так и хотелось очередью из автомата полоснуть по этим ненавидящим советского солдата зенкам… Добился-таки замполит. Пробудил в нас жгучую ненависть к афганцам, в каждом и в каждой учил видеть врага смертельного.
Ну я один разок погорячился. Документы проверяли, а старик с сыном подозрительно быстро за пазуху рыпнулись. Я и уложил их с ходу обоих. Оружия, правда, после шмона не оказалось у убитых, но дело замяли, а меня сфотографировали на фоне знамени части и послали фото родителям.
Про подвиги наши с Колькой Юркиным на собраниях говорили и в пример ставили, но нервишки сдавать у нас начали, потому что конца не было видно этой освободительной войне по долгу пролетарского интернационализма.
Я, бывало, ору во сне от страшного сна и мучений совести, вскакиваю в ужасе с койки – и за автомат. Строчу очередью в потолок барака, тревогу поднимаю и ору разную чушь на афганском языке, который быстро освоил при обменах казенного имущества, в частности противогазов,
А Коля, дружок мой, по-иному приуныл, по-тихому поехал. Жрать ничего не жрет, только курит одну за одной и вздрагивает. Или уткнет лицо небритое в коленки и завывает в суровом мужском плаче.
Кузнецов же, замполит вонючий, разъясняет нам всем, что нервишкам положено на войне немного трепаться и что это выгодно говорит о советской солдатской натуре, резко отличающейся от натуры афганских басмачей, которые не только не страдают, по данным разведки, от нервных срывов, но, наоборот, воюют с нечеловеческим спокойствием и звериной уверенностью в своей правоте.
Анекдотик замполит тиснул, чтоб повеселить нас попуще, как товарищ Сталин наложил в свои галифе 22 июня 41 года целую кучу от страха. Вызвал в кабинет все политбюро и говорит:
– Докладывайте, товарищи.- Все молчат.- Докладывайте, – повторяет Сталин грозно.
– Фюрер – большой подлец, – начал было Молотов, но Сталин резко прервал его:
– Я, кажется, сказал: докладывайте.
– Эвакуация скота и населения проходит с перевыполнением плановых заданий, Иосиф, – сказал Микоян.
Сталин громко, с осетинским акцентом скрипнул зубами:
– Еще раз повторяю: докладывайте, товарищи.
– Органы готовы начать массовое уничтожение врагов народа, – доложил Берия.
– Ну что ж. Раз никто не желает докладывать, значит, придется расстрелять на месте и по жребию пару руководящих работников. У нас нет незаменимых товарищей.
– Доложил, товарищ Сталин, – вдруг отчаянно крикнул маршал Буденный.
– Я – тоже, товарищ главнокомандующий, – сказал маршал Ворошилов, который стоял, вроде Буденного, с полными от страха галифе.
– Оба назначаетесь командующими важными участками фронта. Приказываю после победы над фашизмом выставить галифе товарищей маршалов в музее Советской Армии как реликвии начала войны с гитлеровскими захватчиками…
Так сказал великий Сталин, не терявший чувства юмора в самые грозные для советской власти минуты…
Рассказал Кузнецов анекдотик, но нам легче от него не стало. Депрессия, так сказать, заела. А дружок мой Колька уже улыбаться глупо начал и погоны к кальсонам пришил. Тут басмачи бронетранспортер подорвали с командиром нашей роты, тоже рязанским человеком. С ним еще трое офицеров погибло молоденьких. В знак протеста к басмачам перебежали пятеро чучмеков из Ташкента и по радио начали внушать нам прекращать кровавую войну против миллионов афганцев ради империалистических амбиций кучки советских авантюристов.
Моральный дух нашей части резко упал, а через пару дней, по слухам, должны мы были начать операцию по уничтожению жилищ басмачей, хотя никакие они, конечно, не басмачи, а патриоты и партизаны, вроде украинских людей с чистой совестью, про которых я книжку уже в камере прочитал.
Тут вонючий Феликс Кузнецов и почуял, что крышка ему приходит. Разложились солдатики. Как с такими наступать? Он ведь в ответе за наш боевой дух и политическую подготовку. За такую работенку и под расстрел угодить можно было. Бесполезной оказалась трепня Феликса Кузнецова насчет какой-то ленинской нравственности, вобравшей в себя всю буржуазную нравственность с ее алчной безнравственностью и поставившей оба этих порока на службу одной цели – строительству коммунизма в мировом масштабе. Что делать?