Книга сияния
Шрифт:
Зеев потянулся к ее ладони. И Рохель ее не отдернула.
– Пожалуйста, не вини себя. Вини меня. Мне так жаль, Зеев. Если бы ты знал, как мне жаль!
– И мне тоже.
– Сердце разбивается, Зеев.
– У меня тоже, Рохель.
Они прижались друг к другу, щека к щеке, лицо к лицу, так что уже было не разобрать, чьи слезы на чьем лице.
– Что со мной будет? – прошептала Рохель. – Меня убьют?
– Нет, Рохель.
– Откуда ты знаешь?
– Я им этого не позволю.
34
– Отдавайте эту грешницу, отдавайте прелюбодейку!
Люди в панике покидали свои дома и вставали лагерем на Староместской площади под астрономическими
– Отдавайте големову девку!
Женщины кричали хором и мерно били деревянными ложками по крышкам кастрюль.
– Еврейка согрешила!
Впереди толпы стоял Тадеуш. Он искренне считал, что слова «еврей» и «сатана» были синонимами, а если существовало что-то хуже еврея, то это еврейка. Ибо смерть Христа определенно произошла из-за падения Адама, которого искусила мерзкая женщина, сосуд греха, Ева.
– Жидовская шлюха! – подхватила толпа.
– Отдавайте ее!
Это был голос женщины или юноши. Но хуже, что он раздался внутри стен Юденштадта.
– Кто мог такое сказать? – рабби Ливо был в ужасе. Он вышел из дома, чтобы узнать, нет ли опасности стычек у стены… и увидел множество своих соплеменников, которые тоже покинули свои дома и собрались на единственной улице Юденштадта.
– Мы все должны погибнуть из-за этой женщины, которую даже нельзя считать еврейкой? – спросила Лия, его старшая дочь. Громко, чтобы слышали все.
– Тихо, – гневно зашипел на нее раввин. – Она женщина и еврейка.
– В достаточной ли мере еврейка, чтобы мы из-за нее гибли? – не отступала Лия.
– Свою ли дочь я слышу?
– А не она ли теперь больше ваша дочь, нежели я? Не ставите ли вы ее выше нас всех?
– Мне страшно, папа! – воскликнула Зельда.
– Не бойся, – рабби Ливо обнял свою младшую дочь и повернулся к старшей. – Идем домой, Лия, нам надо поговорить.
– Ее муж ее прячет, – раздался еще один голос внутри стен Юденштадта – опять-таки слишком громкий.
– Он принял ее назад? Как такое возможно? – воскликнула Мириам.
– Мириам, Лия, Зельда, немедленно домой! – Раввин был в ярости.
– Он принял ее назад, он принял ее назад!
Новость распространялась как пожар.
– Зеев, ты слышишь? – Рохель слезла с постели и снова забралась в узкую норку между кроватью и стеной.
– Ничего, все это перегорит, пустая болтовня. Скоро наступит ночь, Рохель, просто держись потише.
Они старались не шуметь – Рохель сидела в своем уголке, а Зеев нависал над ней, сидя на кровати, пока шамисы не застучали в дверь, оповещая о начале Шаббата. Затем солнце село, опустилась темнота, а шум стих. Ибо, что бы ни творилось в Юденштадте, сейчас начинался Шаббат. Женщины расстилали на столах чистые скатерти и выкладывали туда миски с репчатым луком и морковью, пастернаком, расставляли тарелки с гефилтой, мякотью костлявой рыбы, перемолотой вместе с мацой. До этого были поджарены цыплята, начинены мясом креплех, медовые пирожки и хала принесены из пекарни. Теперь зажигались свечи, и семьи собирались за столами.
– Шаббат, – сказал Зеев. И они – Рохель на полу, Зеев на кровати – возблагодарили Бога за то, что Он позволил им дожить до этого мгновения. У Зеева было немного ореховой мякоти, и он разделил ее с женой, а затем они выпили из одной чашки сладкого вина Шаббата.
Несколько часов спустя с моста донесся крик городского глашатая:
– Десять часов, и все спокойно!
И тут же в дверь комнаты трижды негромко постучали.
– Это рабби Ливо, – раздался голос.
Зеев подбежал к двери, приоткрыл ее и выглянул наружу.
– Подготовь Рохель, – прошептал раввин. – Карел едет к задним воротам. Вот для нее одежда….
Он сунул Зееву сверток.
– Пусть не берет с собой ничего, указывающего на то, что она женщина или еврейка. Ей придется выехать вместе с Карелом за городские ворота до свалки и кладбища, затем она присоединится к купеческому каравану до Франкфурта, а оттуда добраться до Амстердама.
Амстердам. Рохель вспомнила голубой кафель императорской печи, картинки с деревянными башмаками, кораблями и мельницами. Интересно, была ли голландская страна такой же голубой? Голубой, как венецианский стеклянный флакончик, который Рохель однажды довелось увидеть? Она представила солнце на своей коже. Бледное зимнее солнце, что сочится сквозь мороз; летнее солнце – яркое, как золотая вышивка мусульманской работы на коронационной мантии императора. Настроение у Рохели поднялось. Тревоги и сомнения, что скопились, подобно твердому комку, в нижней части ее живота, рассеялись – так разлетаются, шипя и искрясь, набегающие на берег волны. Как ей хотелось жить! У нее еще есть руки. Она может работать. Черный лес расступился перед ее мысленным взором, подобно Красному морю. Если верить сказкам бабушки, она выйдет на полянку, на полянке будет дом, а внутри, фея нежные крылья у очага, ее ждет ангел милосердия.
– Рохель, – поторопил ее рабби Ливо. – Скорее.
Она металась по комнатушке, бросая вещи в самую середину большого отреза коричневой ткани, расстеленного на столе. Несколько луковиц, кочан капусты, каравай несвежего хлеба, надежно закупоренный кувшин с водой. Затем она быстро развернула сверток, принесенный раввином, нашла там шляпу, короткие штаны, чулки и сапожки, полоску шерсти, чтобы сделать грудь плоской, простую крестьянскую рубаху и длинный плащ. Дрожащими руками Рохель сбросила верхнюю юбку и корсаж, подаренные ей женой мастера Гальяно, выступила из нижней юбки, развязала головной платок. Затем посмотрела в зеркало. В мальчишеской одежде, с короткими русыми волосами и хрупким телом, в длинном плаще, скрывающем бедра, она вполне сойдет за чешского парнишку. Отвернувшись от зеркала, Рохель в последний раз оглядела свой дом. Со стены все еще свисали длинные полоски кожи и гирлянда деревянных заготовок для башмаков, а на длинном столе были разложены выкройки плащей и платьев. Неужели она сумеет закрыть дверь и оставить это? Неужели сможет отказаться от крыши над головой и еды в желудке?
Хоть сейчас. И не обернется, как жена Лота.
– Муж мой, – сказала она, проходя мимо Зеева. – Как удачно, что я уезжаю. Ибо теперь ты сможешь со мной развестись, и разводу не будет никаких помех.
– Я еду с тобой, – сказал Зеев.
– Нет, ты не можешь. Я – твой позор.
– Я еду.
– Это опасно.
– Скорее, жена.
Снова раздался стук в дверь.
– Рохель? – это была Перл. – Карел ждет.
Зеев снял плащ с желтым кружком, талит катан с кисточками цицит и двумя синими полосками, вышитыми его матерью, затем свою кипу. Он поцеловал свои тфилин,[49] которую он использовал для молитвы по будням, после чего вместе со своим молитвенным платком положил ее в шкаф. Одолжив у Рохели ножницы, Зеев двумя быстрыми движениями срезал свои пейсы, затем аккуратно подстриг бороду. И сразу же стал казаться униженным и растерянным, не похожим на самого себя.