Книга смеха и забвения
Шрифт:
Она увлеченно смотрела на движение своего пальца и лишь временами поднимала глаза на Яна, сидевшего напротив. Она рассказывала ему, какое пережила нервное потрясение, узнав, что сын, живущий в другом городе у ее бывшего мужа, убежал из дому и несколько дней не возвращался. Отец сына был так жесток, что позвонил ей за полчаса до спектакля. У актрисы Ганы повысилась температура, разболелась голова и начался насморк. «Я даже сморкаться не могла — так болел нос! — сказала она, уставив на Яна свои большие, красивые глаза. — Он был, точно цветная капуста!» Она улыбалась улыбкой женщины, знающей, что даже ее покрасневший от насморка нос не лишен очарования. Она жила со своей персоной в образцовой гармонии. Любила свой нос и любила даже свою смелость, называвшую насморк насморком, а нос — цветной капустой. Так своеобычная красота багрового носа дополнялась смелостью духа, а кругообразное движение пальца соединяло
— Меня беспокоила повышенная температура. Но знаете, что сказал мне мой врач? Единственный мой вам совет, Гана: не мерьте температуру! Гана долго смеялась шутке своего доктора, а потом сказала: — Знаете, с кем я познакомилась? С Пассером!
Пассер был старинным другом Яна. Ян видел его несколько месяцев тому назад. Пассеру как раз предстояло идти на операцию. Все знали, что у него рак, и лишь Пассер, полный невероятной жизнестойкости и доверчивости, верил сказкам врачей. Однако операция, которая ждала его, в любом случае была чрезвычайно тяжелой, и Пассер, оставшись с Яном наедине, сказал: «После этой операции я уже не буду мужчиной, понимаешь? Моя мужская жизнь кончилась!» — Я встретила его на прошлой неделе у Клевисов на даче, — продолжала Гана. — Прекрасный человек! Моложе всех нас. Я обожаю его!
Ян должен был бы порадоваться, узнав, что красивая актриса обожает его друга, но это не произвело на него впечатления, поскольку Пассера обожали все. На иррациональной бирже общественной популярности в последние годы его акции высоко поднялись. Стало почти неизбежным ритуалом посреди рассеянной болтовни на ужинах произносить несколько восторженных фраз о Пассере.
— Вы же знаете эти прекрасные леса вокруг дачи Клевисов! Там растут грибы, а я обожаю ходить по грибы! Я спросила, кто хочет пойти со мной по грибы? Никто не откликнулся, и только Пассер сказал, что пойдет со мной! Вы можете представит себе: Пассер — больной человек! Нет, право, он моложе всех!
Она посмотрела на свой палец, ни на мгновение не прекращавший скольжения по краю круглого столика, и сказала:
— И вот мы с Пассером пошли искать грибы. Это было восхитительно! Мы бродили по лесу. Потом наткнулись на маленький кабачок. Маленький грязный деревенский кабачок. Я обожаю такие. В таком кабачке положено пить дешевое красное вино, какое пьют каменщики. Пассер был прекрасен. Я обожаю этого человека!
4
Во времена, о которых идет речь, летние пляжи Западной Европы были полны женщин, не носивших бюстгальтеров, и население делилось на приверженцев и противников обнаженных грудей. Семья Клевисов — отец, мать и четырнадцатилетняя дочь — сидела у телевизора и следила за дискутирующими, которые представляли все идейные течения эпохи и выдвигали аргументы за и против бюстгальтеров. Психоаналитик с пеной у рта защищал обнаженные груди и говорил о либерализации нравов, освобождающей нас от всесилия эротических фантазмов. Марксист не высказался относительно бюстгальтера (среди членов коммунистической партии были пуритане и либертены, и противопоставлять одних другим представлялось политически неуместным) и ловко повернул дискуссию к принципиальнейшей проблеме ханжеской морали обреченного на гибель буржуазного общества. Представитель христианской идеи чувствовал себя обязанным защищать бюстгальтер, но делал это очень робко, ибо даже он не смог избежать вездесущего духа времени; единственный аргумент, который он нашел в защиту бюстгальтера, касался невинности детей: ее-то мы все обязаны уважать и охранять. Но его тотчас атаковала энергичная женщина, заявившая, что необходимо покончить с лицемерным запретом наготы уже в детском возрасте, и посоветовала родителям ходить дома голыми.
Ян пришел к Клевисам, когда дикторша объявила, что дебаты окончены, однако возбуждение еще долго царило в квартире. Все Клевисы были людьми продвинутыми и потому отвергали бюстгальтер. Великолепный жест, которым миллионы женщин, словно по команде, далеко отбрасывают этот постыдный предмет, символизировал для них человечество, стряхивающее с себя узы рабства. Женщины без бюстгальтеров шагали по квартире Клевисов, как незримый батальон освободительниц.
Как я сказал, Клевисы были людьми продвинутыми и придерживались прогрессивных взглядов. Существует немало разновидностей прогрессивных взглядов, и Клевисы всегда отстаивали наилучший из них. Наилучший же из возможных прогрессивных взглядов — это тот, что содержит в себе достаточную дозу провокационности, чтобы его приверженец мог гордиться своей оригинальностью, но в то же время притягивает и такое множество сторонников, что риск одинокой исключительности сразу предотвращается громким одобрением торжествующего большинства. Если бы Клевисы, к примеру, были не то что против бюстгальтера, а против одежды вообще и утверждали, что люди должны ходить по городским улицам голыми, они также отстаивали бы прогрессивный взгляд, хотя далеко не самый лучший из возможных. Своей утрированностью этот взгляд стал бы обременительным, потребовал бы излишнего количества энергии для своей защиты (в то время как наилучший из возможных прогрессивных взглядов защищает себя сам), и его сторонники никогда не дождались бы удовольствия увидеть, что их абсолютно нонконформистская позиция внезапно оказывается позицией всех.
Слушая, как они мечут громы и молнии против бюстгальтера, Ян вспомнил о маленьком деревянном предмете, так называемом уровне, который его дед-каменщик прикладывал на верхнюю плоскость растущей стены. Посередине уровня в стеклянной трубочке была вода с воздушным пузырьком, положение которого указывало на горизонтальность кирпичной кладки. Семью Клевисов можно было использовать как подобный интеллектуальный инструмент. Приложенный к какому-либо взгляду он безошибочно указывал, идет ли речь о наилучшем из возможных прогрессивных взглядов или нет.
Когда Клевисы наперебой пересказали Яну всю дискуссию, за минуту до этого развернувшуюся на телевидении, отец семейства, наклонившись к Яну, сказал шутливым тоном: — Ты не находишь, что для красивых грудей эту реформу можно было бы принять не задумываясь, а?
Почему Клевис сформулировал свою мысль именно таким образом? Образцовый хозяин, он всегда старался построить фразу так, чтобы она устраивала всех присутствующих. И поскольку за Яном закрепилась репутация любителя женщин, Клевис сформулировал свое одобрение обнаженной груди не в его истинном и глубоком смысле, как этическое восхищение по поводу освобождения из тысячелетнего рабства, а в виде компромисса (с учетом предполагаемых наклонностей Яна и против собственного убеждения), как эстетическую радость, вызванную прелестью груди.
Стремясь при этом быть точным и дипломатично осторожным, он не осмелился сказать прямо, что уродливая грудь должна оставаться прикрытой. Но эта бесспорно неприемлемая мысль, пусть и невысказанная, слишком явно, однако, вытекала из фразы высказанной, став легкой добычей четырнадцатилетней дочери.
— А ваши животы? Как же ваши животы, с которыми вы вечно без всякого стыда прогуливаетесь по пляжам?
Мамаша Клевис, рассмеявшись, похлопала дочери: — Браво!
Папаша Клевис присоединился к аплодисментам жены, тотчас поняв, что дочь права и что он снова стал жертвой своего незадачливого стремления к компромиссу, в коем жена и дочь постоянно его упрекали. Однако он был человеком столь глубоко мирным, что и свои умеренные взгляды отстаивал весьма умеренно и незамедлительно соглашался со своим более радикальным ребенком. Впрочем, вменяемая ему в вину фраза содержала не его собственную мысль, а всего лишь предполагаемую точку зрения Яна, и потому он мог стать на сторону дочери с радостью, без колебаний, с отцовским удовлетворением.
Дочь, вдохновленная аплодисментами родителей, продолжала: — Не думаете ли вы, что мы снимаем бюстгальтеры для вашего удовольствия? Мы делаем это ради себя, потому что нам это нравится, потому что так нам приятнее, потому что так наше тело ближе к солнцу! Вы не способны смотреть на нас иначе как на сексуальные объекты!
Мать и отец Клевисы опять зааплодировали. Только на этот раз в их «браво» примешивался несколько иной оттенок. Фраза их дочери при всей своей правдивости в известной мере не соответствовала ее четырнадцатилетнему возрасту. Это было все равно, как если бы восьмилетний мальчик заявил: «Когда придут бандиты, маму я защищу!» И в таком случае родители аплодируют, ибо фраза сына, несомненно, заслуживает похвалы. Но поскольку эта фраза одновременно свидетельствует и о его чрезмерной самоуверенности, к похвале, естественно, примешивается и определенная улыбка. Точно такой улыбкой окрасили родители Клевисы свое второе «браво», и дочка, уловив эту улыбку, возмутилась ею и повторила с упрямым раздражением: — С этим раз и навсегда покончено. Я ни для кого не буду сексуальным объектом.
Родители уже лишь одобрительно кивали головами, опасаясь спровоцировать дочь на дальнейшие декларации.
Ян, однако, не удержался, чтобы не сказать: — Милая девочка, если бы ты знала, как невероятно легко не быть сексуальным объектом.
Он сказал эту фразу тихо, но с такой искренней печалью, что, казалось, она еще долго звучала в комнате. Невозможно было обойти ее молчанием, но невозможно было и откликнуться на нее.
Она не только не заслуживала одобрения, ибо не была прогрессивной, но не заслуживала даже полемики, ибо не была и явно антипрогрессивной. Это была худшая из возможных фраз, поскольку оказалась вне дискуссии, управляемой духом времени. Эта фраза была вне добра и зла, фраза абсолютно неуместная.