Нет, ни одна среди женщин такой похвалиться не может Преданной дружбой, как я, Лесбия, был тебе друг. Крепче, чем узы любви, что когда-то двоих нас вязали, Не было в мире ещё крепких и вяжущих уз. Ныне ж расколото сердце. Шутя, ты его расколола, Лесбия! Страсть и печаль сердце разбили моё. Другом тебе я не буду, хоть стала б ты скромною снова, Но разлюбить не могу, будь хоть преступницей ты!
38. ДРУГУ КОРНИФИЦИЮ
Горько мне, Корнифиций, видят боги! Горько мне, твоему Катуллу, тяжко, С каждым днём тяжелей и с каждым часом! Ты же, друг, ведь прошу я не о многом. Мне сказал хоть словечко в утешенье? Я сердит. За любовь ты плохо платишь. А ведь друга коротенькое слово Симонидовых жалоб мне дороже.
8. К СЕБЕ САМОМУ
Катулл бедняга, перестань чудить праздно, И что давно минуло, то считай прошлым! Блистали некогда и для тебя звёзды. Летал
ты радостно на сладкий зов милой. (Любимой так не быть уж ни одной в мире). Забав и нежностей бывало там много, Тебе желанных и приятных ей, милой. Блистали в те поры и для тебя звёзды. Теперь она не любит, не люби также! Не рвись за уходящим, не живи в горе. Терпи и твёрдым будь! В беде скрепи сердце! Прощай, красавица! Катулл скрепил сердце. Твоих не просит ласк, тебя желать бросил. Но нежеланной ты наплачешься, помни! Преступная! Какой грозит тебе жребий! Кто подойдёт к тебе? Кто назовёт розой? Кого полюбишь ты и чьей теперь будешь? Чьи будешь целовать, кого кусать в губы? Но ты будь твёрд, Катулл! Терпи, скрепив сердце.
76. ОТРЕЧЕНИЕ ОТ ЛЮБВИ
Если о детстве, о юности память, о радостях чистых Смертному сладка,—когда ясною видит он жизнь, Знает, что не был неверным, что клятвою лживой не клялся, Имя святое богов не призывал на обман, Знай, если так, то наверное в жизни счастливой а долгой Ждёт ещё радость тебя, проданный подло КатуллІ Всё, чем влюблённое сердце любимого словом и делом Может обрадовать, всё сделал ты, всё ты сказал. Всё, что доверчиво отдал, поругано, попрано, сгибло! Что же ты любишь ещё? Что же болит твоя грудь? Тратишься в чувстве напрасном, не можешь уйти и забыться. Или назло божеству хочешь несчастным ты быть? Трудно оставить любовь, долголетней вскормленную страстью. Трудно, и всё же оставь, надо оставить, оставь! В этом одном лишь спасенье. Себя победи! Перемучай! Надо! Так делай скорей! Можно ль, нельзя ли, живи! Боги великие! Если доступна вам жалость, и если Даже и в смерти самой помощь вы людям несли. Сжальтесь теперь надо мною за то, что я жил непорочно, Вырвите эту напасть, ужас и яд из груди! Вот уже смертная дрожь к утомлённому крадётся сердцу, Радость, веселье и жизнь — всё позабыто давно. Я не о том уже ныне молюсь, чтоб она полюбила, И не о том, чтоб была скромной, не может ведь, да! Нет, о себе лишь прошу, чтоб здоровым мне стать и свободным! Боги, спасите меня, вознаградите за всё!
37. КАБАЦКАЯ СВОРА
Кабак презренный, вы, кабацкая свора У пятого столба от «Близнецов в шапке», Мужчинами считаете себя только? Иль девушки родятся вам одним в радость? Вам пить и веселиться, мы ж ослов стадо? Расселась сотия дурней или две сотни, И думаете нагло, с вами нет сладу? Не растянуть мне разве дураков двести? Ошиблись. Будет жечь над кабаком надпись, Из яда скорпионов и моей злости. Подружка милая из рук моих скрылась, Любимой так другой уж не бывать в мире. Великие я вёл из-за неё битвы. Теперь средь вас она, она лежит с вами, Вы все с ней тешитесь (постыдная правда!), Вы, шелопаи, гниль, озорники, ферты. Эй, слышишь, волосатый, коповод шайки, Ты, кроличье отродье, кельтибер мерзкий, Эгнатий! Чем гордишься? — бородой клином? Оскалом челюстей, что ты мочой моешь?
60. ОТЧАЯНЬЕ
Как! Иль страшилище ливийских скал, львица, Иль Сциллы лающей поганое брюхо Тебя родило с каменным и злым сердцем? В тоске последней, смертной я тебе крикну., И рассмеялась ты, жестокая слишком!
11. ПОСЛЕДНИЕ СЛОВА
Фурий ласковый и Аврелий верный! Вы — друзья Катуллу, хотя бы к Инду Я ушёл, где море бросает волны На берег гулкий. Иль в страну гиркан и арабов пышных, К сакам и парфянам, стрелкам из лука, Иль туда, где Нил семиустыи мутью Хляби пятнает. Перейду ли Альп ледяные кручи, Где поставил знак знаменитый Цезарь, Галльский Рейн увижу, иль дальних бриттов Страшное море. Всё, что рок пошлёт, пережить со мною Вы готовы. Что ж, передайте милой На прощанье слов от меня немного, Злых и последних. Со своими пусть кобелями дружитI По три сотни их обнимает сразу, Никого душой не любя, но печень Каждому руша. Только о моей пусть любви забудет! По её вине иссушилось сердце, Как степной цветок, проходящим плугом Тронутый на смерть.
63. АТТИС
По морям промчался Аттис на летучем, лёгком чёлне, Поспешил проворным бегом в ту ли глушь фригийских лесов, В те ли дебри рощ дремучих, ко святым богини местам. Подстрекаем буйной страстью, накатившей яростью пьян, Убелил он острым камнем молодое тело своё. И себя почуяв лёгким, ощутив безмужнюю плоть, Окропляя тёплой кровью кременистый выжженный луг, Он взмахнул в руке девичьей томнозвучный, гулкий тимпан. Это — твой тимпан, Кивева, твой святой, о матерь, тимпан! В кожу бычью впились пальцы. Под ладонью бубен запел. Завопив, к друзьям послушным исступлённый голос воззвал: «В горы, галлы! В лес Кивевы! В дебри рощ спешите толпой! В горы, галлы! Диндимены-госпожи покорная тварь! Рой изгнанников, за мною понеслись вы к чуждым краям, По следам моим промчавшись, повинуясь речи моей. Не страшил вас вал солёный, не смутила зыбкая хлябь. Презирая дар Венеры, убелили вы свою плоть. Веселитесь, быстро мчитесь, пусть взыграет сердце в груди. Порадейте в честь богини! Поспешите, галлы, за мной! В лес фригийский! В дом Кивевы! Ко святым фригийским местам! Там рокочет гулко бубен, там кимвалы звонко звенят. Там менад, плющом увитых, хороводы топчут траву. Восклицают там менады, в исступлённой пляске кружась! Там безумствует богини вдохновенно-буйная рать! Нам туда помчаться надо! Нас туда желанья зовут!» Дева телом, бледный Аттис так вопил, сзывая друзей. Отвечал мгновенным воплем одержимый, бешеный сонм. Зазвенела медь кимвалов. Загудел протяжно тимпан. По хребтам зелёной Иды полетел, спеша, хоровод. Ударяет в бубен Аттис, задыхаясь, хрипло кричит. Обезумев, мчится Аттис, через дебри яростный вождь. Так, упряжки избегая, мчится тёлка, скинув ярмо. За вождём, за буйной девой, в исступленьи галлы летят. И к святилищу Кивевы добежал измученный рой. И уснул в изнеможеньи, не вкусив Цереры даров. Долгий сон тяжёлой дрёмой утомлённым веки смежил. Под покровом тихой лени угасает ярости пыл. Но когда на утро солнца воссиял сверкающий глаз, Сквозь эфир, над морем страшным, над пустынным ужасом гор, И прогнал ночные тени огненосных коней полёт, Тут покинул, в даль умчавшись, быстролётный Аттиса сон, В мощном лоне Пасифея приняла крылатого вновь. Исчезает в сердце ярость, легковепный входит покой. Всё, что сделал, всё, что было, вспоминает Аттис дрожа Попимает ясным взором, чем оп стал, куда залетел. С потрясённым сердцем снова он идёт на берег морской. Видит волн разбег широкий. Покатились слёзы из глаз. И свою родную землю он призвал с рыданьем в груди. «Мать моя, страна родная, о моя родная страна! Я, бедняк, тебя покинул, словно раб и жалкий беглец. На погибельную Иду, ослеплённый, я убежал. Здесь хребты сияют снегом. Здесь гнездятся звери во льдах. В их чудовищные норы я забрёл в потайной щели. Где же ты, страна родная? Как найду далёкий мой край? По тебе душа изныла, по тебе тоскуют глаза. В этот миг короткий ярость ослабела в сердце моем. Или мне в лесах скитаться, от друзей и дома вдали? От тебя вдали, отчизна, вдалеке от милых родных? Не увижу я гимнасий, площадей и шумных палестр. Я, несчастный, их покинул. Буду снова, снова рыдать! О, как был я горд и счастлив, о, как много я пережил! Вот я дева, был мужчиной, был подростком, юношей был. Был палестры лучшим цветом, первым был на поле борьбы. От гостей гудели двери, от шагов был тёплым порог. Благовонными венками был украшен милый мой дом. От постели, вечно весел, подымался я поутру. И теперь мне стать служанкой, стать Кивевы верной рабой! Стать менадой, стать калекой, стать бесплодным, бедным скопцом! Стать бродягой в дебрях Иды на хребтах, закованных в лёд. По лесным влачиться щелям, во фригийских страшных горах! Здесь козёл живёт скакучий, здесь клыкастый бродит кабан. Ой-ой-ой! Себя сгубил я! Ой-ой-ой! Что сделать я мог!» Чуть сорвался вопль плачевный с утомлённых, озовых губ, Чуть до слуха гор богини долетел раскаянья стон, Тотчас львов своих Кивева отпрягает, снявши ярмо. Бычьих стад грозу и гибель, подстрекает левого так: «Поспеши, мой друг свирепый, в богохульца ужас всели! Пусть охвачен тёмным страхом возвратится в дебри лесов Тот безумец, тот несчастный, кто бежал от власти моей. Выгибай округло спину, ударяй ужасным хвостом.Дебри гор наполни рёвом, пусть рычанью вторит земля! Потрясай жёсткой гривой, пусть дыбится рыжая шерсть!» Так велит Кивева зверю, и снимает с шеи ярмо. Стервенеет лев. Как пламя, входит в сердце яростный гнев. Он идёт, рычит, ломает под когтем кустарник сухой. На гремучий вышел берег, убелённый пеной морской. Видит Аттиса: у моря, у надбрежных, мраморных скал. Лев прыгнул, и мчится Аттис, оробев, в дремучую дебрь. Там служанкой прожил Аттис до конца безрадостных дней. О, богиня! О, Кивева, диндименских гор госпожа! Пусть пребуду в отдаленьи от твоих чудовищных тайн! Пусть других пьянит твой ужас! Твой соблазн безумит других!