Книга стихотворений
Шрифт:
Как они вновь и вновь неуёмно тянутся в воду
И обливают себя, как с отвычки, разбрызганной влагой;
Или же звонкая вкруг озерков облетает касатка;
Или же бык, воззрев в небеса (нечасто увидишь!),
Ноздри раздует и тянет в себя полный запаха ветер;
Или из полых теснин муравей выносит яички...
Лёгкой они соблазнясь волною сладкого вкуса...
24. Схожий заботами с ним, стенает из твёрдого камня...
1. В блеске Фортуна своём да не сходит с крутого уклона...
1. Известный Руф, прекраснейший из
Который так отменно лебедей жарит,
На выборах не смог добрать семи пунктов;
Так за лебяжьи отплатил народ души!
2. Где, ослабивши огненные вожжи.
Над землёю всё ниже рыщет солнце...
3. Жив, резвишься и рад, любим и любишь...
4. Ну, что, легка ль любовь тебе, Эпидия?..
5. Та, что была рождена Ликаоновым семенем, нимфа,
И вознеслась в небеса с холодных вершин Нонакрпйских,
Ты, кого к океанской волне не пускает Тефида,
Ибо осмелилась ты с её питомицей спорить...
...Каллисто сияет в светилах
И обновляет свои пламена, не касаясь пучины...
7. Ты, Луна, ночных грехов единственный зритель,
Будь твоё имя Кретея иль будь твоё имя Диктинна...
8. Канонические струны италийским правит смычком...
9. Шли, куда под силу, не шли, куда не под силу...
10. Крепкую шею его покрывали небрежные кудри —
Крепкая шея была светла сквозь небрежные кудри...
11. Сколько раз простирал я руки к движимой тени!
Сколько раз отводил я руки от движимой тени!..
12. Ибо солёный пот в трудах проступает на теле...
13. Сколько, Луцилий, в тебе недостатков,— готов доказать я,
Даже Катона в свидетели взяв,— ведь Катон, твой поклонник,
Сам принуждён у тебя исправлять неудачные строки.
Тонко работает он — понятно, что вкус его лучше,
Чем у иного, в которого смолоду палкой и плёткой
Вбили готовность прийти во всеоружье науки,
Чтобы почёт поддержать писателей древних, на коих
Мы, молодые, глядим свысока...
14. ...кто не знает стыда, а краснеет,—
Знать, у того под полой красная рыба зудит.
15. ...И похититель немалых словес седого Катона —
Тот Саллюстий Крисп, что про Югурту писал:
16. Ежели в этом саду ты поставишь ведро из колодца
Наземь, то негде стоять будет тебе самому.
17. В консульство Цезаря то, а не в консульство Бибула было:
В консульство Бибула, друг, не было впрямь ничего.
M. Л. Гаспаров
ПОЭЗИЯ КАТУЛЛА
Катулл — любимец читателей нового времени; на это звание он может притязать больше, чем любой другой античный лирик. Время его славы началось лет двести назад: до этого ему приходилось делиться читательской любовью с более именитыми классиками, но после того, как предромантики и романтики объявили, что истинная поэзия — там, где непосредственность и страсть, Катулл оказался ближе всего к этому идеалу. Рядом с ним Гораций кажется холоден, Овидий — легкомыслен, Тибулл — вял, Проперций — многословен, а из их греческих образцов Алкей и Сапфо — отрывочны, а александрийские эпиграмматисты — мелки. Конечно, учёные историки античной литературы, привыкшие равно уважать каждое поэтическое слово, сохранившееся от древности, находили одинаково почтительные выражения для любого из этих поэтов; но и у них, когда заходила речь о Катулле, в этих словах обычно звучало больше теплоты и живости. А о рядовых читателях, не стеснённых научным этикетом, не приходится и говорить: Катулла и переводили больше, и читали шире. Так было в XIX в., так осталось и в наши дни. Но за популярность есть расплата: упрощённость. Чем общедоступнее образ поэта, тем он беднее и схематичнее, тем меньше он похож на сложную и противоречивую полноту исторического подлинника. Катулл вошёл в сознание нового времени как открыватель романтической, духовной любви, впервые нашедший слова для этой, казалось бы, врождённой человеческой потребности. Только этим он и был интересен. Его любовный роман с вероломной светской красавицей Лесбией восстанавливался из стихотворных осколков и обсуждался до мельчайших психологических подробностей. Его двустишие о любви-ненависти (№ 85) знали даже те, кто не знал больше ничего из всей латинской поэзии:
Ненависть — и любовь. Как можно их чувствовать вместе? Как — не знаю, а сам крестную муку терплю.Но что не относилось у Катулла к этой теме, что не укладывалось в образ Катулла-влюблениого, то оставляло читателя нового времени равнодушным. Для массовых изданий во всех переводах всегда предпочитался не полный, а избранный Катулл — т. е. его любовные стихотворения (обычно расположенные в искусственной последовательности стадий реконструированного любовного романа), и лишь для оттенения их — стихи о друзьях и недругах, о брате и быте. Таким его знает и помнит большинство читателей и в наши дни.
Если же от такого сокращённого Катулла обратиться к Катуллу полному — в том виде, в каком он лежит перед читателем настоящего издания,— то первым естественным ощущением будет растерянность. Во-первых, неожиданным будет то, какую малую часть занимают любовные стихи в общем корпусе (и без того небольшой) «книги Катулла Веронского» — не более четверти всех стихотворений, не более десятой части всех строк! — а во-вторых, то, как прихотливо они разбросаны по этой книге, Тому есть своя причина. Мы не знаем, кто был составителем дошедшего до нас катулловского сборника — сам Катулл или (что вероятнее) неизвестный посмертный издатель его стихов. Но принцип, которым он руководствовался в расположении стихотворений, очевиден: он назывался «пестрота», или «разнообразие» (poikilia), он был во времена Катулла живой литературной модой, он требовал перемежать и перемешивать стихи разных размеров и разных тем, чтобы читателю доставляло удовольствие самому нащупывать и ощущать перекличку схожих стихотворений из разных мест книги. Античный читатель к такому чтению привык; но у современного читателя от него рябит в глазах. Попробуем же разобраться в этой пестроте; попробуем рассмотреть стихи Катулла не в порядке их расположения в сборнике, а в порядке сходства их тем и настроений.
Больше всего стихотворений в сборнике оказывается таких, которые деликатнее всего можно было бы назвать ругательными. Современному читателю они малоприятны, и начинать с них наш обзор не хотелось бы. Но не замечать их нельзя: сам Катулл выдвинул их на слишком видное место. В общей сложности они составляют половину катулловского корпуса. Это — тот фон, на котором выступают все остальные, гораздо менее многочисленные группы Катулловых стихотворений.
Самое замечательное — это насколько немотивпрованна эта ругань. Мы видим, что Катулл разъярён — или притворяется разъярённым,— но с трудом понимаем, почему. «Чтоб тебя, Коминий, мёртвого, растерзали все звери сразу!» — вот всё содержание стихотворения № 108; за что — неизвестно. «Дикие звери тебя породили, бесчувственную (или: бесчувственного) к мольбам!» (№ 60) — за таким стихотворением можно, конечно, вообразить, например, любовную ситуацию, однако в самом стихотворении её нет. Зато сами бранные выражения, которыми Катулл поносит своих жертв, хоть и не очень разнообразны, но всегда очень круты. «У Эмилия рот и зад друг друга стоят!» «У Вектия тоже!» «У Руфы — тоже, да ещё она и побирушка!» «Эгнаций зубы мочой чистит!» «Азиний, ты воруешь полотенца — берегись стихов!». «Талл, ты воруешь в банях — берегись плетей!». «Вибенний — тоже банный вор, а сын его — продажный мальчишка!» (№ 97; 98; 59; 39; 12; 25; 33, ср. 106). «Галл сводит племянника с тёткой!». «У Мециллы за 15 лет вместо двух любовников стало две тысячи!». «Я накрыл раба над рабыней и то-то с ним расправился!». «Девка просит за себя десять тысяч — с ума она что ли сошла?» (№ 78; 113; 56; 41, ср. 103). «Вот бестолковый муж, который не умеет следить за женою,— сбросить бы его с моста в грязь». «Вот другой бестолковый муж, чья жена водила любовников!» (№ 17; 67). О Назоне у Катулла наготове каламбур — не совсем понятный, но заведомо непристойный (№ 112). Если вдруг меняет гнев на милость — то в том же стиле: «Ипсифила, я о тебе соскучился, приходи немедленно!» (№ 32). Когда Катулл снисходит до того, чтобы мотивировать свой гнев, то причина обычно бывает простейшая — любовное соперничество. «Ты, Равид, лезешь отбивать, кого я люблю,— берегись!». «Вы, кабацкие, отбили у меня девчонку — берегитесь!» (№ 40; 37). Руф отбил у Катулла любовницу — и Катулл сразу пускает в ход привычные выражения: «у тебя козлом пахнет из-под мышек!», «и ещё у тебя подагра!» (№ 77; 69; 71). Геллию Катулл доверил свою любовь, но тот злоупотребил этим и стал Катуллу соперником (№ 91)—и Катулл забирает ещё круче: «Ты кровосмеситель, ты путаешься и с матерью и с сестрою», «и с тёткою и с дядею», «и ещё того хуже», «так только персидским волхвам впору»; Геллий пытается отбиваться ответными колкостями, но Катулл отвечает: «не боюсь!» (№ 91; 88; 89; 74; 80; 90; 116).