Шрифт:
Глава ПЕРВАЯ
С.Л.
– Господин Статский! Господин Статский!
М-да, неуместное довольно обращение – тем более здесь-и-теперь: на одном из московских бульваров, по самое некуда занесенном снегом, шестнадцатого января тысяча девятьсот восемьдесят третьего года…
Высокий и очень худой молодой человек по фамилии Ставский, одетый до крайности модно и потому вполне нелепо, даже не сразу понял, что это к нему обращаются. А обращались между тем несомненно к нему, поскольку прозвище «Статский» было его прозвищем. Однако «господин»… Все-таки пришлось обернуться и увидеть старушку с мальчонкой, бежавших за ним по бульвару, – причем мальчонка исправно спотыкался, правда, без последствий.
– В чем дело? – спросил «господин Статский», решив почему-то сделать вид, что дореволюционное это обращение нисколько его не удивляет, как не удивляет и то, что странной парочке известно его прозвище.
А старушка, приблизившись, оказалась старушенцией – и пакостной, надо сказать. Прежде всего, выглядела она очень грязной: на коричневом сморщенном лице темные какие-то разводы, черное пальто забрызгано грязью, резиновые сапоги измазаны свежей глиной… Откуда все это, когда кругом давно уже снег?.. Зато на плечах у старушенции была прекрасная черная шаль с японскими, вроде бы, цветами – новехонькая, только что из магазина: сбоку еще этикетка болтается.
Все это как-то само собой быстро увиделось, а тем временем чумазый мальчишка споткнулся около него, кажется, уже в последний раз и плюхнулся в снег. «Господин Статский» кинулся поднимать его и с ужасом обнаружил, что и не мальчишка это вовсе, что карлик это вовсе – причем карлик преклонного возраста. Пальто ему было велико, и брюки были велики, ботинки – здорово велики, между прочим (вот почему он спотыкается каждую минуту… да).
– Дяденька! – тонким, ультразвуковым каким-то голоском пропищал карлик. – Дай на мороженое, етит-твою-мать!
– Мороженое зимой есть вредно. – Ставский мужественно продолжал относиться к нему как к ребенку…
– …малолетнему, – неизвестно к чему сказала старушенция и добавила нежным басом: – Мой сын. Сто лет. – При этом бурые зубы ее торчали вперед и глядела она непременно цыганскими глазами.
– Так, слушаю… – от всего сразу поежился Ставский.
– Ща, я токо высморкаюсь. – Зажав нос двумя грязными пальцами, она проделала ловко и гадко важное это дело («Фу ты… чтоб тебя!» – отвернулся Ставский). – Ну вот, милок. Денег я у тебя взять хотела.
– Сколько? – поинтересовался милок, денег давать, разумеется, не собираясь.
– Все какие есть.
– Понятно, – понял милок, отстраняя карлика, уже самозабвенно игравшего брелоком на молнии его куртки. Карлик сразу оскорбился и заявил:
– Куртка у тебя дутая, сапоги дутые и сам ты весь дутый.
– Ну-ну, – поощрил его Ставский и отправился было восвояси, но настиг его старушечий нежный бас: «Погибнет душа твоя, господине». И замер Ставский, и было ему от чего замереть, потому что как раз об этом думал он, идя по Суворовскому. Кажется, даже успел сказать себе: «Погибнет душа твоя…»
– Откуда Вам известно мое прозвище? – Ставский обернулся.
– Удивляться лучше вовремя, – скучно сказала старушенция. – Цыганка я, вишь. Погадать?
– Не надо. – И опять хотел уходить.
– Чего ж тебе надо? Воланды на дороге не валяются. – Старушенция смеялась беззвучно. Ставский вздрогнул.
– Дядь, а сапоги такие где достал? – заорал вдруг карлик. – С рук небось?
– С рук, – безразлично ответил Ставский и выгреб из кармана деньги – «все какие есть». – Возьмите.
– Оставь, – ухмыльнулась цыганка и добавила протяжно: – Госпо-ди-и-не… – Дернула карлика за руку, быстро-быстро пошла по бульвару – карлик запрыгал за ней, истошно визжа: – Жрать с мамкой неча, жрать обратно неча, с голоду подохнем, сук-кины дети!
– Вы же погадать обещали! – в паузу вклинился Ставский.
– Дуракам не гадаем… – и продолжали убегать. А денег, между тем, на полу-еще-протянутой руке Ставского не было больше. Вот оно как.
– Пропади все пропадом! – И он перешел улицу. Стал на троллейбусной остановке, дождался троллейбуса, сел и уехал. А троллейбус – не посмотрел какой. Впрочем, троллейбус вообще никакой был ему не нужен: Ставский до этого на метро ехать собирался. Но, наверное, забыл. Потому что, кажется, произошло наконец событие «из ряда вон». Произошло же оно бездарно.
– Простите, это какой троллейбус?
– Пятнадцатый.
– Спасибо.
Пятнадцатый троллейбус увозил его от события «из ряда вон». Ставский никак не мог сосредоточиться – хотя бы на том, зачем вообще оказался на бульваре, по самое некуда занесенном снегом. Вышел человек из дому – попал на бульвар: другой конец города. То есть не конец, конечно, – центр города, но от дома все равно далеко. Да-ле-ко-ва-то… Господи-и-ине. Дурацкая какая-то встреча… будет ли продолжение?
Спешу уведомить читателя, что продолжения у этого эпизода не будет и что он никогда не узнает, кем были старушенция и карлик с бульвара. Это ружье не выстрелит. Поговорить, может быть, еще поговорим, но не больше. Прошу считать приведенный инцидент исчерпанным. Автор не совсем уверен даже в том, происходили описанные им события в действительности или были всего-навсего плодом его так-сказать-творческой фантазии. Впрочем, автор не видит причины, почему бы всей этой чертовщине не происходить. Мало ли что происходит вокруг нас! И не такое еще происходит – не искать же в каждой несуразице смысла… Забудем об этом. Простите меня, любезный читатель.
Вернемся лучше к растерянному Ставскому, которого мы оставили едущим пока в троллейбусе. По Москве идет троллейбус, и в Москве снег, снег, снег. Ставский думает о снеге, снеге, снеге – и правильно, между прочим, делает. Думать о том, что случилось на бульваре, ни к чему. Конечно же, это надо понимать как знак… как, может быть, извините за выражение, чудо: цыганка и все такое. Но чуда из этих рук (которыми она, пардон, высмаркивалась в снег) ему не хочется. И верить в реальность старушенции с карликом нет желания. Потому он не очень-то верит. Потому не очень-то верит и автор. Тем более что бывают вещи и похитрее. У нас дома, например, – давно уже, правда, – неизвестно куда пропал огромнейший флакон одеколона. И до сих пор не обнаружился.
Между прочим, Ставского зовут Петр, пора бы уже это сказать. Петр значит «камень». Но слово «камень» не подходит Ставскому, он не камень. Может быть, даже наоборот. А родители, наверное, хотели, чтобы он был камень. Впрочем, это дело прошлое – теперь родители махнули на него рукой и завели себе кота по имени Кот. Отныне Петр живет как-то сам по себе. Когда Кот вырастет, он тоже будет жить сам по себе: у котов так принято. Но пока Кот чудак человек и без конца мяукает. Бог с ним.
Погибнет душа твоя, господине… Это само всплыло в сознании Петра, автор тут ни при чем. Такое всегда само всплывает. Да оно и крутилось уже у Петра в голове: душа, жизнь души, смерть души. Здравствуйте, дескать, гражданин Воланд. Тут вот у меня душа… так сказать. И некуда ее девать. Маленький, видите ли, сентиментальный такой механизм. Он все время работает и все время работает вхолостую. И нету почвы ему, на которой трудиться. Но некому сказать об этом. Начнешь говорить с кем-нибудь – слышишь: «Вы, простите, о чем?» Да ни о чем… это я так, сдуру, живите спокойно, я больше не буду. И живут, как ни странно, спокойно! Так живут, словно и в самом деле нет ничего, кроме того, что явно есть. И ты живи спокойно (мама). Я уже через это прошел (папа). Ой, Петь, ну хва-атит (Наташа, которой было его жалко, и она с родителями переехала жить в страну Израиль)… Вот и все.