Книга теней
Шрифт:
– Вы замечательный, – сказал Петр, глядя теперь уже прямо в глаза Станиславу Леопольдовичу.
– Замечательный? – И снова этот смех – нет, уникальный все-таки смех… легкий, как бабочка!
– Мне надо спросить Вас, Станислав Леопольдович… – а тот плывет куда-то, и над ним появляется еще один Станислав Леопольдович – такой же, как этот, только чуть выше и правее, и, может быть, чуть хитрее и чуть забавнее…
– Вы перешли бы на диванчик, – слышит Петр откуда-то издалека, как будто из Австралии или из Новой даже Зеландии… из-новехонькой-зеландии-такой; и вот он с трудом передвигает ноги, и его клонит, клонит куда-то. Последнее, что застревает в его сознании, – странное определение «троллейбусный старичок».
– Петр, голубчик, Вам, наверное, домой пора, Вы проспали четыре часа.
И Петр открывает глаза. Он укутан пледом; клетка белая – клетка черная. Прислонившись к дивану, посапывает рядом с ним пес Анатолий. У стола сидит троллейбусный старичок и смотрит на них прозрачными глазами.
– Десятый час, – говорит он. – Около одиннадцати только будете на «Соколе».
– На «Соколе»? – и опять привкус мяты во рту: откуда он знает? Сна – ни в одном глазу.
– Ничего-то Вы, голубчик, не помните, – качает головой Станислав Леопольдович. – Вы же сами перед сном мне сказали, что на «Соколе» живете!
– Простите, я уснул… конфуз такой, – 6ормочет Петр, опуская ноги (в сапогах на диван!) на пол. Привкус мяты проходит, с появлением воспоминания «явно-не-Воланд». – Мы ведь так и не поговорили как следует. Что же это я…
– Поговорим еще, будет время. Вы ведь придете?
И Петр понимает ясно: он придет. Он придет не один раз. Он будет заходить сюда часто. Как к себе домой.
– Я приду… если я Вам не слишком… неинтересен.
– Мне, честно говоря, никто не интересен. Но в данном случае не в этом дело. Я, видите ли, как-то уже полюбил Вас, что ли, – трудно объяснить. Смею надеяться, что и я Вам не интересен – в смысле… как бы это сказать… «встречи-с-интересным-человеком»! Вы лучше, голубчик, забудьте обо всем, что я тут Вам наговорил. Это я так, под настроение. Все ведь под настроение. Если бы мы встретились с Вами вчера или, скажем, завтра, я бы наговорил чего-нибудь другого. Может быть, тогда я не был бы уже ветеринаром, и собаку мою звали бы не Анатолий, и второй бутылочки в платяном шкафу не оказалось бы.
– Понимаю, – нечестно ответил Петр.
– Или еще поймете, – подмигнул Станислав Леопольдович.
– Тогда я пойду, пожалуй… Только вот… телефон мой я хочу Вам оставить – мало ли что.
– Так Вы дали уже – перед сном. – В руках Станислава Леопольдовича – клочок бумаги, на котором действительно записан телефон Петра.
– Ага, – глупо говорит он, одеваясь в темной прихожей, куда хозяин и заспанный Анатолий выходят его провожать.
И вот он спускается по лестнице – лестница тоненько эдак поскрипывает, – делает два шага по снежному тротуару, оборачивается. Станислав Леопольдович, заслонив грудь ладонью, кричит ему из форточки:
– Вы знайте, что Ваша душа бессмертна!
Вернуться? Спросить обо всем? То есть что же… уличить? Вспомнить подробности дня: моя сумка была застегнута на молнию и ничего из нее не торчало, я не говорил, что живу на «Соколе», не оставлял своего телефона! Не было, не было всего этого, в своем же я пока уме!.. «Поговорим еще, будет время», – откликается вдруг в нем. Время, конечно, будет: все только начинается… И Петр крикнул:
– До завтра!
У метро машинально сунул руку в карман, да ведь денег-то нет! Денег нет – есть бумажка. Вынул, развернул. Увидел пятачок и сопроводительную записочку: «Память тренируйте, голубчик. Это Вам на метро». Подпись: «С. Л.». А жутко не стало – стало легко. И Петр взглянул на небо – перед тем как войти в метро.
Глава ВТОРАЯ
А ЕЩЕ Эвридика!
Вечером того же дня в немыслимой-одной-компании прямо-таки погибала уже Эвридика. С ней и вообще в последнее время происходило что-то неладное: «Дичаем», – говорил отец. И в компанию эту пришла она из чистого упрямства: ее явно не хотели приглашать, а она – нате вам! С-поздравлениями-новобрачным!.. Принесла в подарок молодой, наспех состряпанной семье большую-дешевую-вещь – вроде бы, соковыжималку… она не помнила точно; просто в магазине электротоваров ткнула пальцем в первый попавшийся предмет: заверните-это-сколько-с-меня – и пешком отправилась на Новокировский, где жила ничем не примечательная знакомая, в данный момент выходившая замуж за ничем не примечательного незнакомого из технического какого-то института, потому что, кажется, была беременной, а может быть, и нет.
Прихода Эвридики и не заметили бы, если б не соковыжималка-или-как-ее-там. Соковыжималку-или-как-ее-там сразу отнесли в спальню (спать), а Эвридику посадили между двумя весельчаками, тут же с веселыми прибаутками завалившими тарелку ее замечательно мелко нарезанной пищей кирпичного цвета и наперебой благодарившими судьбу за «такое общество».
Между прочим, их нетрудно понять, потому что красивее Эвридики не было на этом торжестве никого. Сомневаюсь, кстати, что такие вообще бывают. Если только где-нибудь далеко-далеко, в горных грузинских селениях…
Родители ее, давно обрусевшие и осевшие в Москве грузины, уже настолько обрусели и осели, что даже не научили дочь грузинскому языку, однако не настолько еще, чтобы не подарить ей одно из причудливых литературно-мифологических имен, красота которых до сих пор не даст покоя народу-солнечной-Грузии. Но народ-солнечной-Грузии, по-видимому, не вполне отчетливо понимает, до какой степени ответственное это дело – давать имена… И что же? Именем своим Эвридика с самого рождения отделена была от прочих смертных: имя сделалось печатью, тавром, клеймом, обрекающими на нездешность, на ненужность-тут-никому. Знаете, у нас во дворе есть одна девочка, которую зовут Эв-ри-ди-ка! – Да ну! – Точно. – Побежали смотреть. И бежали смотреть – принцессу, заморскую царевну, маленькую фею… А видели – замухрышку какую-то – худую, с прямыми волосами, с неприветливыми глазами в пол-лица. В общем, гадкий утенок… даже, пожалуй, очень гадкий. И молчит все время. И одна. А еще Эвридика!
Аещеэвридика!.. – это и стало эмблемой ее. Что ни скажешь, что ни сделаешь, о чем ни подумаешь даже – «аещеэвридика»! И – непомерные требования, которых не выдержало бы гораздо более могучее существо. Если всем ставили четверки и тройки – Эвридика за то же самое получала пару. Если всех отчитывали в классе, Эвридику просили «прийти с родителями». Ну-а-что-скажет-нам-Эвридика, ну-а-что-по-этому-поводу-думает-Эвридика, Эвридика-и-кавалеры-успокойтесь… Хотя и кавалеров-то никаких у нее не было: вплоть до десятого класса от нее чуть ли не шарахались. Поручить кому-нибудь сделать подарок Эвридике к 8 Марта или навестить ее во время болезни означало наказать человека.
Трудно вырасти жизнерадостной и общительной, если зовут тебя Эвридика. В этом лесу валь, галь, надь, свет, оль, лар… Они – семья, они – сестры, они – одной породы. Их приглашают на бал. Им примеряют башмачок – хрустальный башмачок, потерянный на балу первой красавицей. Им, на худой конец, через весь класс – диковинным белым цветком, хризантемой! – бросают записку: валь-пошли-в-кино-после-школы! А от «Эвридики» даже уменьшительного никакого имени не образуется: не обращаться же к ней Эвря… или Дика, в самом деле' Вот и обращаются – если обращаются вообще – Эвридика, так это же язык сломаешь… Плюс фамилия Эристави. Эвридика Эристави – полный бред. Пойдешь фотографироваться: ваша фамилия? Как-как, простите? Нет уж, давайте по буквам. И долго-долго, нудно-нудно: э…в…р…и…д…и…к…а…э…р…и…с…т…а…в…и…