Книга теней
Шрифт:
Что-то скрипка стучит… В скрипке что-то стучит. Эвридика села на скамеечку в снегу, открыла футляр, вынула скрипку, потрясла – стучит. Перевернула. Из отверстия выпал окурок. Вот как бывает, значит… прямо так, значит, и бывает. Ну что ж, пусть. И в отместку всему свету она еще раз пережила в себе грустный вальс – здесь, на скамеечке-в-снегу, в чистоте зимы. Оказалось, что ситуация еще не исчерпана… если бы вы знали, насколько не исчерпана… (Какие странные фразы вытаскивает на свет божий этот грустный вальс – Эвридика не понимает, откуда!) А не все нужно понимать… есть и непонятные вещи… много непонятных вещей… – и чей-то смех, уникальный смех – легкий, как бабочка, залетевшая в вальс: забудьте, дескать, обо всем… это так, под
Она тряхнула головой и поднялась со скамеечки. И стала жить дальше: вечер, ночь, утро.
Консультация по античной литературе во втором гуманитарном корпусе на Соответствующих Горах…
А на консультацию Эвридика, как всегда и на все вообще, опоздала. Правда, дверь в аудиторию была еще открыта, и она остановилась на секунду, чтобы отдышаться. За секунду успело, однако, кое-что произойти.
– Статский! Статский!..
На зов обернулся высокий молодой человек и помахал рукой громадной-одной-девице, одетой-под-пятилетнюю-крошку.
– Ты сдал?
– Сдал.
– А я завалила. Кутить будем?
– Лучше потом, когда сдашь.
– Значит, никогда… – со вздохом, потрясшим второй гуманитарный корпус до основания.
И – разбежались кто куда: она – вперед по коридору, он – вниз по лестнице, на ходу пару раз крикнув «привет».
Эвридика вошла в аудиторию, кивнув сразу всем – здрасьте, и села за стол с краю: думать о Статском, потому что Статский этот был тем-самым-Петром-из-грустного-вальса… «Ваlауеs pour toujours», – почти беспечно сказала она себе уже на улице, решив забыть о молодом человеке по фамилии (или прозвищу?) Статский. Он забывался плохо, но в конце концов все-таки если не забылся, то подзабылся, по крайней мере, – и тогда Эвридика отправилась в «Головные уборы» на Пушкинскую, имея в кошельке восемьдесят рублей («Вот-тебе-деньги-купи-наконец-что-нибудь-на-голову-смотреть-холодно»).
Этой зимой температура не опускалась ниже минус пяти, этой зимой была весна, но люди свято соблюдали законы января и парились в шубах (правда, распахнутых) и меховых шапках (правда, съехавших набок или на затылок). Только негры ходили, как всегда, в ослепительно белых штанах, дружно противопоставляя африканский конформизм московскому. Москвичи, впрочем, не видели их белых штанов в упор. Эвридика полюбовалась штанами двух или трех негров, постояла у витрины с сарафанами и купальниками, сказала себе: «Какая глупость покупать зимнюю шапку», – и решила истратить деньги на что попало. На «Частную коллекцию» вот… Однако пришлось только глубоко вздохнуть: с «Частной коллекцией» ее не поймут дома. И потом… глупо: ходить в джинсах и пахнуть «Частной коллекцией». Если в джинсах – надо пахнуть «Диореллой». Но «Диореллы» в данный момент нет. Ладно, оставим духи. Оставим духи и купим… купим-купим-купим… ну-ка, за чем тут очередь, – это и купим! Нет, не купим, пожалуй: тут мужские рубашки. А вот интересно, изменится ли что-либо в моей жизни, начни я с завтрашнего дня носить, скажем, во-он то платье?.. красивое, между прочим, платье! Ведь заведет же оно меня куда-то, платье это, а? Не может быть, чтобы от покупки его ничего не изменилось: это ведь уже разные пути – жить, имея такое платье, и жить, не имея такого платья. Да что платье – даже вот этот аккуратно сложенный носовой платок в зеленую клетку, и тот способен повернуть жизнь на сто восемьдесят градусов! А потом, в старости, спросишь себя: с какого момента жизнь пошла в этом направлении? – и ни за что не вспомнишь об аккуратно сложенном носовом платке в зеленую клетку, который один, может быть, и стал главной причиной всего… Осторожнее, осторожнее: каждый предмет стоит уже наизготове, он приготовился влиять, только качнись в его сторону, и… пошло-поехало! Стало быть, идем мимо: мимо платья (нет, а красивое все-таки платье!), мимо носового платка, мимо длинного красного шарфа – уж этому-то попробуй дать волю! Окрутит, заманит, обманет. Значит, и мимо шарфа идем – и вообще мимо всего идем, на улицу идем, на воздух.
…А в воздухе – прямо возле галантерейного магазина – покачивался на ветру толстощекий пузырь: наверное, родителей дожидался.
– Тетя, ты цыганка?
– Цыганка! – страшным голосом сказала Эвридика, но смелый пузырь засмеялся в ответ.
– Не цыганка, а девушка.
– Девушки тоже цыганками бывают, – поделилась опытом Эвридика, смутив самоуверенного пузыря этим заявлением – впрочем, ненадолго.
– У цыганки шаль, а у тебя нету, вот, – с жаром возразил он и посмотрел на Эвридику строго.
– Нет так будет, стой здесь, – пообещала Эвридика. Как все-таки легко говорить с детьми: куда только девается заикание! Надо, надо было остаться в детском саду №165… там я никогда не заикалась: дети не давали. А что теперь? Поступила в МГУ – и снова-здорово! Не могу говорить, хоть меня режь. Вот отдел, где шали. Дороговато они стоят, шали эти… Но надо ведь становиться цыганкой: пузырь явно шутить не любит.
– С…с…– ну вот, начинается! – с-семьдесят п-пять…
– Куда? – с места свирепеет кассирша.
– Шаль. (Смотри-ка, сказала!)
Теперь надо выбрать: пузырь придирчив.
– Вам какую?
– Ч-ч-черную.
Прекрасная черная шаль с японскими цветами. Пусть не завертывают, я все равно разверну, чтобы, так сказать, во всей красе! Эвридика набросила шаль и вышла из магазина. Пузырь ждал.
– Ну что, доволен?
– Почем? – пузырь знал толк в шалях.
– Семьдесят пять рублей.
– Хорошая. Теперь ты настоящая… даже страшная.
Эвридика засмеялась. Классный какой пузырь!
– Зовут-то тебя как?
– Юра-Пузырев-улица-Юных-ленинцев-дом-пять-квартира-сорок-два, – отрапортовал тот.
– Длинно тебя зовут! – восхитилась Эвридика. – Апельсин хочешь?
– Конечно. – Юра-Пузырев-улица-Юных-ленинцев-и-так-далее посмотрел на нее как на дуру. Эвридика вынула из сумки апельсин.
– Почистить тебе его?
– Ну, – сказал тот, и она принялась чистить апельсин. Тут-то и застала ее на месте преступления мамаша-пузыря – молодая энергичная бабенка с двумя сумками в одной руке.
– Девушка, Вы ему, что ли? – И с ужасом воззрилась на апельсин. – Ему цитрусовых нельзя, у него аллергия от них, Вы бы хоть спросили сначала!
– У тебя аллергия, извини, – подмигнула несчастному Эвридика и отправилась восвояси. Аллергический пузырь сопроводил ее уход душераздирающим воплем: – Хочу цитрусовых!
Не оборачиваясь и на ходу дочищая злополучный цитрусовый, Эвридика исчезала в толпе.
Дальше был ворон. Он сидел на карнизе в Столешникове и никуда не летел, мрачно глядя на прохожих и не любя их, потому что карниз был невысоким – и, следовательно, каждый мог схватить и искалечить. Увидев Эвридику, ворон качнулся на карнизе, но удержался. Эвридика присела на корточки и протянула ворону цитрусовый. Цитрусовый не заинтересовал ворона.
– Та-а-ак, – отнеслась Эвридика. – А чего же ты тут сидишь? – И она одним пальчиком погладила ворона по голове. Тот вел себя спокойно.
– Все ясно, ты не просто спокойный, ты больной. Пойдешь ко мне на руки?
Она несла его на руках по Пушкинской. Удивительно все-таки смирное существо – даже не трепыхнется. А может, он при смерти? Вот идиотка, куда я его дену! И потом… если он умрет прямо так, в руках… Эвридика заглянула ему в глаза: хорошие оказались глаза, ясные.
– Ты тут у меня не умри, смотри. – И вздохнула: – Эх, ворон-ворон, навязался ты на мою голову!