Книга убийств
Шрифт:
Сначала детективы подошли к телу. Тот, что постарше, бросил на него взгляд, поморщился, и на лице у него появилось раздражение. Как будто его оторвали от важного дела.
А толстый вел себя иначе. Едва посмотрел на труп и тут же отвернулся. У него была плохая кожа, и он побелел как полотно, а потом принялся тереть рукой лицо и никак не мог остановиться.
Потом он весь напрягся, и Элмер решил, что, кажется, пришла и ему пора расстаться с ужином.
Интересно, подумал Элмер, давно ли он работает в полиции и сумеет ли сдержать рвоту? А если все-таки не сумеет, хватит ли ему сообразительности
Потому что этот детектив был явно зеленым новичком.
ГЛАВА 6
В Азии было проще.
В войне, даже самой жестокой, нет ничего личного: людей, точно пешки, передвигают по игровому полю, ты стреляешь по теням или жалким хижинам, делая вид, что в них никого нет, и каждый день надеешься, что не будешь той самой фигурой, которую сбрасывают с доски. Как только человек получает статус Врага, ты можешь совершенно спокойно стрелять ему в ноги, вспороть живот или сжечь напалмом его детей — тебе даже имени его знать не нужно. В самые мерзкие мгновения войны ты знаешь, что потом все будет хорошо — достаточно вспомнить Германию, да и всю остальную Европу.
Его отец, родившийся в Омахе, дружбу с фрицами считал возмутительным непотребством. Всякий раз, когда папаша Майло видел «вонючего хиппи в гитлеровской машине, похожей на жука», он поджимал губы и хмурился. Но Майло достаточно хорошо разбирался в истории, чтобы понимать: мир так же неизбежен, как война, и, хотя это кажется совсем уж неправдоподобным, когда-нибудь американцы будут отправляться в отпуск в Ханой.
Раны, нанесенные войной, рано или поздно затягивались, потому что в них не было ничего личного. Да, конечно, вряд ли он когда-нибудь забудет то жуткое ощущение, которое испытал, когда кишки выскальзывали из его пальцев, но воспоминание наверняка потускнеет…
Но такое… это было очень личным. Превратить человека в кусок мяса, в мусор, лишить его всего человеческого…
Майло сделал глубокий вдох, застегнул пиджак и заставил себя еще раз взглянуть на труп. Сколько же ей лет — семнадцать или восемнадцать? Только руки гладкие и белые, безупречные, были не перепачканы кровью. Тонкие пальцы, ногти с розовым лаком. Судя по всему — хотя сказать наверняка очень трудно из-за того, что с ней сотворили, — девушка была хорошенькая.
Ни капли крови на руках. Она даже не пыталась защищаться…
Девушка словно заморожена во времени, уничтожена — будто блестящие маленькие часики, растоптанные чьей-то ногой.
Даже после смерти ее не оставили в покое. Убийца согнул ее ноги в коленях и раздвинул.
А потом бросил лежать на земле, как свергнутую с пьедестала уродливую статую.
Помощник медэксперта сказал «множественные ранения», как будто нужно быть специалистом, чтобы это понять.
Швинн приказал Майло сосчитать раны, но задача оказалась не из простых. Колотые и резаные раны — это понятно, а вот как относиться к ожогам на запястьях и щиколотках? И как классифицировать ярко-красную полосу на шее? Швинн ушел за своим фотоаппаратом — словно фотограф-энтузиаст, — да Майло и не хотел у него ничего спрашивать, чтобы не выглядеть глупо.
Он решил перечислить ожоги в отдельной колонке и принялся считать более серьезные раны. Еще раз проверил количество ножевых ранений, нанесенных до и после смерти, на эти раны ему указал врач. Одна,
Воспаление по краям указывало на то, что жертва получила их при жизни.
На земле почти не было крови, значит, девушку убили в другом месте, а потом привезли сюда.
На голове кровь засохла и привлекла тучи мух.
И завершающий штрих — с жертвы сняли скальп. Считать это одной огромной раной, или необходимо установить, сколько надрезов сделал преступник?
Вокруг тела вилась туча ночных насекомых, и Майло отдельной строкой записал: «С головы снята кожа». Затем нарисовал тело, с волосами, но получилось у него не слишком похоже, и кровь выглядела особенно отвратительно. Он нахмурился, захлопнул блокнот и, отойдя от тела, принялся разглядывать его под другим углом. Ему снова пришлось сражаться с новым приступом тошноты.
Черный старик, обнаруживший труп, расстался со своим ужином. С той самой минуты, как Майло увидел девушку, он изо всех сил боролся с тошнотой. Взял себя в руки, весь сжался и начал повторять заклинание в надежде, что оно поможет.
Ты не новичок. Ты видел еще и не такое.
Вот, например: дыра в груди размером с дыню, сердце, которое разорвалось прямо у него на глазах, паренек индеец из Нью-Мексико — Бредли Два Волка — наступил на мину и лишился всей нижней части тела, начиная от живота, но продолжал разговаривать с Майло, когда тот делал вид, что пытается ему помочь. Он смотрел на Майло своими мягкими карими глазами — живыми глазами, прости меня, Господи — был совершенно спокоен и что-то говорил, а у него уже ничего не осталось, и жизнь медленно вытекала из его тела. Разве это не хуже того, что он увидел сейчас? Майло пришлось вести беседу с верхней частью тела Бредли Два Волка, который рассказывал ему о своей хорошенькой подружке в Галистео и о том, что он собирается жениться на Тине, когда вернется в Штаты. И будет работать у ее отца, строить заборы для домов, и у них родится целая куча ребятишек. Ребятишек. А ведь у него ничего не осталось ниже…
Майло улыбался Бредли, Бредли улыбался ему, а потом умер.
Тогда было страшнее, но Майло удалось сохранять спокойствие и разговаривать с Бредли. Затем он все привел в порядок и положил то, что осталось от Бредли, в мешок, который оказался слишком большим. Он поставил на бирке имя Бредли, чтобы врач потом ее подписал. Следующие несколько недель Майло курил много травки, даже нюхал кокаин, а когда они были в увольнительной в Бангкоке, попробовал опиум. Все это не помогло, и он чувствовал себя ужасно, но главное — он справился.
Ты выдержишь, болван.
Дыши медленно, не давай повода Швинну прочитать тебе очередную лекцию.
Швинн вернулся и теперь щелкал фотоаппаратом. Фотограф из полицейского управления Лос-Анджелеса размахивал своей маленькой черненькой коробочкой, ласково поглаживая «Никон», насмешливо улыбался. Швинн не обращал внимания на его презрительные усмешки, он погрузился с головой в свой собственный мирок, снимал тело с разных сторон и под разными углами. Он подошел к телу совсем близко, ближе, чем осмелился Майло, и даже не отмахивался от насекомых, запутавшихся в его седых волосах.