Книга, в которой исчез мир
Шрифт:
— Чему учился Максимилиан в Лейпциге? — спросил он.
— Слушал курсы по истории и философии.
— Я думал, что молодой аристократ занимался кабинетными науками.
Циннлехнер небрежно отмахнулся.
— Максимилиан рос на моих глазах. Он был копия своего отца. Такой же неисправимый мечтатель. Однажды домашний учитель продемонстрировал ему на уроке геометрии невозможность вывода квадратуры круга. На следующий день мальчик взял, натянул бечевку вокруг бочонка, связал концы и возился с петлей до тех пор, пока не сделал из нее квадрат. Потом он гвоздями прибил этот квадрат на дощечку, торжественно принес ее учителю и сказал, что сумел опровергнуть его утверждение. Учитель был озадачен забавной выходкой мальчика и не сразу нашелся, что сказать. Но Максимилиан бросил
Николай удрученно молчал. Граф, который взвешивал души. Сын, прибивший к доске абстрактное математическое доказательство. Он снова вспомнил вид мертвого человека в библиотеке. Сожженные бумаги. Яд. Граф был экстравагантным, эксцентричным человеком. Служанка сказала, что он страдал уже много месяцев. Скорее всего все графское семейство было унесено в могилу каким-то легочным заболеванием. Вероятно, Альдорф догадывался, что умрет точно так же, как его дочь. Он знал, что это за болезнь и как она протекает. Именно поэтому он и принял яд. Если бы он мог обследовать графа…
От того, что мы видим, как нечто присутствует, оно не становится истинным…
Следующая фраза Циннлехнера вывела его из задумчивости.
— Реальный мир его вообще не интересовал. За реальные вещи отвечал Калькбреннер. Один раз в год он получал указания, какой доход должны принести товары. Как он делал все остальное, оставлялось на его совести. Но теперь всему этому конец.
Порыв ветра сотряс оконное стекло. Было видно, как за окном плясали в воздухе снежинки. Циннлехнер угрюмо огляделся. Николай без труда мог представить, что сейчас происходит в душе этого человека. Вскоре сюда явятся посланники других дворов и первым делом уволят всех слуг. И куда пойдут такие, как Циннлехнер? Да еще среди зимы. Или у него были связи в других местах? Но об этом не стоило спрашивать. Выражение лица аптекаря было и без того достаточно красноречивым. Но Николаю вдруг пришло на ум нечто совсем иное. Все, что здесь произошло, было весьма необычным. Таинственная смерть Альдорфа за закрытыми дверями сорвала спектакль, который обыкновенно разыгрывается у постели заболевшего государя: никакие родственники не ожидали с нетерпением кончины завещателя, чтобы броситься друг на друга, потрясая патентами на право владения. Если рассуждать здраво, то уже на протяжении двух дней замок стоит без хозяина. Не в этом ли состояло намерение Альдорфа? Не потому ли он заперся в библиотеке? Но зачем? Чего он хотел этим достичь? И почему управляющий ускакал из замка, не сказав никому ни слова в объяснение?
— В кухне говорили о каких-то гостях, — сказал Николай. — О черных гостях и белокурой женщине.
— Незадолго до кончины Агнесс фон Альдорф, а именно в феврале этого года, в замке появилась какая-то женщина. Она, как поговаривали, приехала из Лейпцига и представилась духовной сестрой Максимилиана. Она высказала желание посетить могилу умершего. Увидев рядом свежую могилу его сестры, женщина была потрясена и начала тихо молиться. Эти молитвы произвели сильное впечатление на графиню, и она попросила женщину задержаться в замке еще несколько дней. Но женщина все же уехала. Когда же графиня фон Альдорф внезапно умерла, дама неожиданно вернулась. Теперь сам граф привел женщину на могилы своих близких. Женщина снова начала возносить молитвы. Граф был словно околдован. Он умолял женщину остаться с ним и утешать его во имя безвременно умершего сына.
— Вам известно, кто она?
— Нет. Никто не мог сказать о ней ничего определенного. Женщина оставалась в замке несколько недель. Никто не видел ее лица, так как она всегда носила вуаль. Я помню только ее прекрасные белокурые волосы. Говорили, что она произносила утешительные молитвы для графа, и эти молитвы оказывали на него очень благотворное действие. Но через несколько недель она исчезла.
— Просто так? Без всяких причин?
— Да. Альдорф неистовствовал, состояние его ухудшилось. Едва только женщина уехала, как граф слег в постель с тяжелой лихорадкой и проболел несколько недель. Постепенно он выздоровел, и едва только ему стало лучше, как невесть откуда снова вынырнули эти господа.
— Что за господа?
— Не знаю. Это были какие-то незнакомцы. Сначала они приходили по одному. Потом маленькими группами. Целыми днями они сидели с графом в библиотеке, и всем было запрещено входить даже на этаж, где они собирались. Между тем здоровье графа продолжало ухудшаться.
Николай слушал аптекаря с возрастающим внутренним напряжением.
— Зеллинг начал проявлять большое беспокойство по этому поводу, — продолжал Циннлехнер, — но и у него не было доступа к графу. Альдорф неделями сидел над своими книгами — один или в обществе какого-либо из своих гостей, приказывал сервировать стол в вестибюле и практически ни с кем не общался. Однажды у графа произошла ужасная стычка с Калькбреннером, когда тот настоял на том, что должен поговорить с графом по какому-то неотложному делу. Он собственноручно бил Калькбреннера по шее и, придя в бешенство, кричал, чтобы тот беспрекословно выполнял его распоряжения и не приставал к нему с вопросами. Я знаю, что Калькбреннер сообщил обо всем в другие дома. Но никому не было до этого дела — ни Вартенштейгу или Церингену, ни Ашбергу или Ингвейлеру. Там уже внимательно изучали правила наследования и подсчитывали, какой кусок каждый из них оторвет после угасания рода Альдорфа.
— Простите, — перебил аптекаря Николай, — но я не вполне вас понимаю. Что вы хотите этим сказать?
Глаза Циннлехнера сверкнули.
— Естественно, вы не можете этого понять. Кто вообще разбирается в делах и правилах наследования? С двенадцатого века Альдорфы — ветвь дома Лоэнштайна. Всего пятьдесят лет назад из-за дробления наследства этот дом раскололся на множество мелких владений. Уже в последнее время в доме Лоэнштайн — в одной из последних областей Германской империи — было принято право первородства в получении наследства, что должно было предупредить дальнейшее дробление. Однако с момента принятия нового закона о наследовании не проходило десятилетия, в которое не было бы ссор и примирений из-за дележа наследства. В делах наследства часто доходило едва ли не до вооруженных схваток между семействами дома Лоэнштайн, которые обосновывали свои претензии разными прежними договорами и соглашениями. Угасание рода Альдорфов было бы божьим даром для других домов…
Циннлехнер многозначительно не закончил фразу. Николаю потребовалось одно мгновение, чтобы полностью осознать чудовищность обвинения: неужели Циннлехнер хотел сказать, что семейство Альдорф было истреблено умышленно, чтобы отрубить побег, который ослаблял основной ствол генеалогического древа? Мысль действительно чудовищная. Был ли Максимилиан убит в Лейпциге по заданию одного из соперничавших домов Лоэнштайн? А теперь и сам граф?
— Ну и что вы теперь думаете обо всем этом? — насмешливо спросил Циннлехнер. — По какой причине умер граф Альдорф?
Николай пожал плечами. Им овладело слабое недоверие.
— Не знаю, — ответил он. — Очевидно, от яда.
Циннлехнер вскинул брови.
— От яда, — медленно повторил он и кивнул. — Вот как. Но от какого яда?
— Пятнистого болиголова, — ответил Николай. — Я уловил его запах в стакане.
Циннлехнер снова кивнул.
— А как быть с ожогом? Как вы объясняете его появление?
— На это у меня нет объяснений, — не медля ответил Николай.
— Но не вызывает ли это у вас естественного любопытства?
Николай насторожился. Куда клонит этот человек?
— До этого вы высказали одну интересную мысль, — продолжал между тем Циннлехнер. — Об организме. О том, что он часто подает нам тревожные сигналы, но природа не позволяет нам понять их.
— Да, и это очень прискорбно.
Николаю стало жутко. В то же время он отчетливо вспомнил заметный ожог на икре Альдорфа. Это было действительно странно и возбудило в нем большой интерес.
Внезапно Циннлехнер понизил голос.
— Вы изобрели способ смотреть сквозь стены. Но вы не в состоянии заглянуть под кожу, не так ли?