Книга юности
Шрифт:
Промежуточный человек
На том берегу Сыр-Дарьи я долго шел, сам не зная куда, по наезженной пыльной дороге, потом свернул на проселок. Колеи от арбных колес были на нем чуть заметными, а следы подков — свежими, здесь передвигались больше верхом. Вокруг белел все тот же хрустящий ноздреватый солончак, желтела сухая колючка, потом проселок круто свернул и углубился в тугай, в дикие заросли низкорослого сухолистого кустарника. Попалась на пути протока с зеленой травой по берегам, с мостиком из жердей, засыпанных глиной, и с отпечатками подков на глине. Уже вечерело, в глубине зарослей стеклянными голосами перекликались фазаны.
Все это я замечал внешним зрением и осознавал поверхностью разума, а душа моя пребывала еще в ночи, у канибадамского телефонного коммутатора. И долго еще пришлось ей там пребывать, прежде чем я отрезвел, очнулся и сумел впервые усмехнуться над самим собой. Недешево дается человеку в молодости житейская мудрость, она, между прочим, всегда немного сродни цинизму.
Через полчаса я вышел из тугая на простор. Направо была цепь темно-бурых глинистых бугров, за ними — вторая цепь таких же бугров повыше, третья — еще выше, и четвертая, и пятая, как ступени, воздымающиеся к туманно-лиловому хребту Курамин. А прямо передо мною стояли два домика русской постройки. Что это может быть здесь, в тридцати пяти километрах от железной дороги, в пустынных предгорьях? Тут я увидел за домиками огороженную площадку с будкой, поднятой на столбах, и лесенкой перед нею, с дождемером и флюгером. Метеорологический наблюдательный пункт, вот оно что!
— Эге-ге! — позвал я. Никто не ответил. Я подошел ближе и снова позвал, и тогда из ближнего домика вышел на крыльцо старик в халате, в туфлях на босу ногу, с бельмом на правом глазу. «Здравствуйте», — сказал я по-узбекски. Он внимательно осмотрел меня и ушел обратно в дом.
Минуты через две он опять появился на крыльце, сопровождаемый каким-то русским, небритым, полуседым, взлохмаченным и мутноглазым. С первого же взгляда было ясно, что этот человек сильно пьян.
— Рембрандт, «Ночной патруль», — сказал он, мутно усмехаясь и не замечая моей протянутой к нему руки. — Ты помнишь «Ночной патруль»? Ты не помнишь, не знаешь. Ты червь! Мы все черви, только черви — и ты, и я, и вон тот…
Он указал пальцем на раскрытую дверь за своей спиной, а старик молитвенно огладил бороду.
— Мусульманин, фаталист, — продолжал мой новый знакомый. — Он не бегает от своей судьбы. За полной бесполезностью бегства. Что? Ты сказал что-то?
Я ничего не говорил, ему просто послышалось. Старик увел его и долго не появлялся — видимо, укладывал спать. Я сидел на ступенях крыльца, от хребта потянуло свежим ветром, тугай потемнел, фазаны смолкли, подала первый несмелый голос ночная птица. Тишина, пустынность вокруг так хорошо подходили к пустынности моей души! Вышел старик и занялся мною — вскипятил чаю, подал к нему горсть мелкого сушеного урюка и черствую полуячменную лепешку. Это было и все, что получил я на ужин, а спать меня старик уложил в другом пустующем домике, на топчане, накрытом старой попоной, пахнущей конским потом. «Где-то мне доведется ночевать завтра?»— подумал я: опять началась скитальческая жизнь.
Спал я допоздна, утомленный ходьбой накануне; когда проснулся и вышел из домика, увидел вчерашнего взлохмаченного пьяницу, направлявшегося к метеорологической станции. Он по лесенке поднялся к будке и записал в тетрадь показания термометров, потом вынул из земли почвенные термометры и тоже записал. Я, стоя на крыльце, ожидал его возвращения, чтобы поблагодарить за гостеприимство и попрощаться.
— Вы уже собрались дальше? — сказал он в ответ. — Подождите, пройдемте со мной.
Он повел меня в свой домик, и там, в первой комнате, на топчане я увидел покойника, накрытого простыней. Покойник был очень длинен, простыни не хватало, и торчали из-под нее голые ноги, связанные над щиколотками старым цветным платком.
— Это кто? — спросил я.
— Сергей Петрович Барышников, вернее — то, что было Сергеем Петровичем, — ответил мой собеседник. — Здешний метеорологический наблюдатель. Впрочем, он в последнее время болел, и я исполнял за него обязанности метнаба. Он умер вчера, за час до вашего прихода к нам.
— Очень жаль, — сказал я некстати.
— Вот он. — Мой собеседник приподнял простыню с лица покойника, я мельком взглянул и отвел глаза. — Теперь понадобится ваша помощь.
— Пожалуйста, только есть ли у вас лопаты? — сказал я, полагая, что речь идет о могиле.
Мой собеседник посмотрел на меня искоса и, как мне показалось, насмешливо. Было что-то неуловимо-странное в этом разговоре у тела Барышникова. Мой собеседник приоткрыл дверь во вторую комнату и жестом пригласил меня пройти.
Эта комната была больше и светлее первой, здесь стоял некрашеный стол, заваленный цветными репродукциями со знаменитых картин, в углу белел грубо сколоченный книжный стеллаж. Но книг было немного, всего на две полки. Я взял одну книгу, раскрыл — Куно Фишер, «История новой западной философии». На самой нижней полке лежала стопка обычных ученических тетрадей.
— Разрешите представиться: Иванов Иван Иванович, — сказал мой собеседник. — По способу жизни — промежуточный человек.
— Это как понимать — промежуточный? — спросил я.
— Объясню потом. Я просил вашей помощи не для рытья могилы, с этим мы бы и сами управились. Но вы говорите по-узбекски, а я не говорю, это обстоятельство и заставляет меня обратиться к вам.
Он говорил закругленными фразами, выделяя голосом точки и запятые, словно читал по книге. А лицо у него было одрябшее, одутловатое, под глазами темнели морщинистые мешки.
— Покойный Сергей Петрович верил в бога, — продолжал он. — Это вас не должно удивлять.
— Я и не удивляюсь.
— Но он не был человеком религиозным. Он был верующим, но не религиозным. Понимаете?
— Не понимаю, — сказал я, подозревая, что у Ивана Ивановича еще гуляет в голове вчерашний хмель.
— Он признавал несомненность бытия божьего и сопричастность человека богу через шестое чувство — совесть. Лично я не верю в то, что у нас шесть чувств, а не пять.
— Так, так, — неопределенно сказал я. — Слушаю.
— Но он верил. И в то же время не признавал истинности ни одной из существующих религий. Он считал Магомета, Христа, Будду просто людьми.
Я решительно не мог понять, чего хочет от меня Иван Иванович и какое мне дело до религиозных убеждений покойного.
— Однако перед смертью он выразил желание, чтобы его похоронили по обряду. Вот именно об этом я и хочу с вами поговорить.
Что он — вполне сумасшедший и принимает меня, мальчишку, за священнослужителя? Разговор чем дальше, тем более становился странным и даже фантастическим.