Книга юности
Шрифт:
Исполнители — их было двое — вынесли на подмостки длинный стол со множеством всяких предметов на нем. Затем первый исполнитель — чтец встал справа от стола, а театрализатор-сатирик — слева. Чтец был молод и боек, с волнистой прической горячей завивки и с черными усиками в стрелку, а театрализатор, мужчина лет уже за сорок, был тучен, мордат и угрюмо смотрел себе под ноги.
— «Граф Нулин», поэма Александра Пушкина, — цирковым голосом, играя темными глазами, объявил чтец и начал:
Пора, пора! Рога трубят…
Мордатый театрализатор взял со стола жестяной рог и, надувая щеки затрубил в него.
Псари в охотничьих уборах Чуть свет уж на конях сидят…
Мордатый нахлобучил на голову картонную треуголку с кисточкой и, раскорячившись, начал подпрыгивать на одном месте, как бы в седле.
Борзые прыгают на сворах…
Здесь мордатый театрализатор перегнулся под прямым углом, опустил руки, словно бы становясь на четвереньки, и тонким голосом залаял на публику: «Гав, гав, гав!..»
Дальше это безобразие продолжалось в том же роде, особенно красочно была проиллюстрирована строка:
За пазухой во фляжке ром…
Мордатый вытащил из-за пазухи алюминиевую флягу и присосался к ней, потом, сморщившись и сплюнув, закусил соленым огурцом. Это получилось у него очень натурально, и в публике ему завистливо подкрякнули.
Да, мои юношеские встречи с миром театрального искусства не способствовали воспитанию во мне любви и уважения к этому миру. Я и по сей день побаиваюсь театра и очень редко хожу на спектакли. Кино, цирк — другое дело, а театр — это не для меня. Как только открывается занавес любого, даже самого наилучшего театра, мне сейчас же вспоминается театрализованно-сатирическое чтение, и все пропало. Вот какую над нами власть имеют иные воспоминания!
Слушать дальше «Графа Нулина» было невыносимо, я встал и пошел к выходу.
В средних рядах я увидел Юсупа. Мы встретились глазами, он поднялся и вышел следом за мной.
— Ну, как тебе понравилось чтение? — спросил я.
— Безобразие, позор! — ответил он сердитым голосом. — Куда только смотрят там, наверху, почему позволяют?
Чайханы еще не закрылись. Мы пошли в одну маленькую чайхану на берегу Сыр-Дарьи. Помост чайханы был укреплен на жердях, наклонно упиравшихся в берег, и свешивался над самой водой, она сердито бурлила, ворчала под нами внизу.
— А ведь он хлебнул из фляги настоящего самогона, — сказал я, продолжая разговор о театрализованном чтении. — Рома-то достать негде, так и самогон сойдет. «За неимением гербовой пишем на простой».
— А что это за напиток — ром? — спросил Юсуп. — Я никогда его не видел.
— Я тоже не видел, но знаю, что его делают из сахарного тростника. Самый лучший ром — ямайский, он очень знаменит на весь мир.
— Очень крепкий, наверно.
— Да. Матросский напиток. Вернее, даже пиратский. Пираты его очень любили.
— А теперь не любят?
— Они любили бы и теперь, только их нет больше, пиратов.
— Это что, народ был такой — пираты?
— Пираты — это морские разбойники. Они плавали по морям на своих кораблях и грабили купеческие суда.
Мы говорили о роме, о пиратах… Нужно же нам было говорить о чем-то. Юсуп вдруг замолчал, точно вглядываясь в самого себя, и признался:
— Вчера я был не прав, прости меня. Действительно, я подчинился в душе законам старины, а я не должен им подчиняться. Ты обещал подумать, ты подумал?
Я, честно говоря, в этот день за недосугом даже и не вспомнил о его деле, но сказал бестрепетно:
— Да, подумал…
А может быть, и вправду я думал о его деле, только сам не замечал этого. Ведь бывают такие глухие мысли, что долго и неведомо для человека таятся где-то в глубинах ума и души, прежде чем всплыть на поверхность и принять отчетливую форму в словах.
— Что же ты скажешь? — спросил он. Меня осенило.
— Кутбию надо украсть!
— То есть как это украсть? — изумился Юсуп.
— Мы живем на Востоке, а на Востоке с давних пор всегда воровали девушек.
— Это было когда-то, но теперь этого нет, слава богу.
— Так пусть будет, если нет! Почему обычай старины мы не можем обернуть на пользу новому, когда это нужно. Разве лучше погубить и себя и Кутбию?
— Тише! — прошептал Юсуп. Я в самом деле, увлекшись, начал говорить слишком громко, и чайханщик, сидевший у своего самовара, с беспокойством поглядывал в нашу сторону.
— Это возможно, ты думаешь?
В голосе Юсупа я услышал проснувшуюся надежду.
— Конечно! — шепотом воскликнул я и вспомнил давным-давно прочитанную книгу.
— Почему удаются побеги даже из тюрьмы? Потому что арестант больше думает, как ему убежать, чем тюремщик думает, как ему укараулить арестанта. А ведь твоя Кутбия не за решеткой, и часового нет возле нее! Все дело в том, кто больше будет думать!
Мы сидели в чайхане до полуночи, вселяя тревогу в сердце чайханщика: то кричат, то шепчутся, должно быть — что-то замышляют недоброе… Он облегченно вздохнул, получая с нас деньги. Мы разошлись. Но уснуть я не мог — в моей беспокойной голове началась кипучая работа, и к утру план был готов.
Когда я пришел к Юсупу, оказалось, что он за ночь тоже придумал план, и я очень удивился, что наши оба плана сходятся почти во всем, как будто один человек их придумывал. Для начала нужно было уговорить Кутбию на побег. Эта часть плана внушала наибольшие опасения. Вдруг не согласится — тогда все полетело к чертям. Но Юсуп уверял, что она согласится, обязательно согласится. Мы вообще переменились местами: вначале я был ведущим, а он ведомым, да к тому же еще и упиравшимся (следы восточного фатализма), а теперь, стронувшись с места, он развил такую скорость и энергию, что я не успевал за ним. Было решено, что через два дня он попытается увидеть Кутбию и поговорить с нею — в пятницу, в час молитвы, когда над Ходжентом со всех минаретов протянутся дрожащие нити призыва и муссулимы, покоряясь ему и шаркая по сухой земле кожаными калошами, потянутся в свои мечети. Юсуп, сын муэдзина, превращал и всех муэдзинов Ходжента в соучастников нашего заговора. А вообще выбор этого дня и часа я признал мудрым: люди в мечетях, меньше глаз.