Книга юности
Шрифт:
Ему прострелили правое ухо. Он посмотрел на свои окровавленные пальцы и закричал тонким голосом:
— Не стреляй, дьяволы, кончай стрельбу!
Но главная мишень еще стояла, стрельба усиливалась, вот звякнула пружина, одежды упали, женщина села на колени к мужчине. Толпа завыла, застонала… Я удалился, унося шапку с железкой, просоленный ватник, мстительно думая, что теперь у фельдшера с крючком прибавится работы.
Торговая фирма «Табачниковы, отец и сын»
Теперь в стране перевелись кочевники, все население перешло на оседлую жизнь, даже цыгане.
А раньше, в годы нэпа, кочевников было великое множество. По горам и степям кочевали киргизы, казаки, белуджи [12] , цыгане, а по городам кочевали безработные — несколько миллионов безработных, несколько миллионов обездоленных, всегда голодных пасынков жизни.
О социализме тогда только еще мечтали. «От каждого — по способностям, каждому — по его труду». Но некуда было человеку приложить свои способности и неоткуда получить по своему труду. Многие даже и не верили в социализм, считали его утопической пропагандой.
12
Белуджи — народ, живущий в различных азиатских странах, основными его занятиями были кочевое скотоводство, земледелие.
Так было, именно так!
Я живу сейчас в Ленинграде, в индустриальном городе. На всех улицах висят объявления: «Заводу требуются кочегары, токари, слесари всех разрядов, электромонтеры, грузчики, вахтеры, стрелки в охрану, подсобные рабочие, машинистки в контору, секретарь-машинистка со стажем в канцелярию главного инженера». И самое удивительное, что люди не удивляются, проходят мимо, даже не читая: каждому некогда, у каждого есть свое дело.
У каждого свое дело, подумать только! Появись такое объявление в нэповские времена — конца бы не было неистощимому людскому потоку, хлынувшему на завод. Проходную бы разнесли — вот как! Потому что ценили работу, потому что нелегко она давалась, и не всем и не сразу, а только после долгих поисков и полуголодных скитаний. Поэтому, получив работу, человек держался за нее обеими руками и даже зубами…
Недавно в нашем домовом комитете судили одного орла — двадцатишестилетнего красномордого парня. За шестидесятый год [13] он сменил шесть служб и нигде не работал больше трех недель. Его на суде спросили: почему? Он закочевряжился: работа-де неподходящая, мне-де квалификация не позволяет, я-де имею высокую малярную квалификацию, хочу двери под дуб расписывать и кабинеты оклеивать тиснеными обоями «гравитоль», что на стекле по стальной линейке режут и подгоняют, а мне дают клеить простые обои да еще заставляют потолки белить — мыслимое ли дело?!
13
Имеется в виду 1960 год.
Он говорил с жаром, с негодованием. Я слушал его и думал: плакать мне или смеяться? После приговора, весьма, впрочем, снисходительного, условного, я пригласил этого хлюста к себе домой побеседовать. Он вначале подозрительно покосился, потом, сообразив, что, наверно, будет выпивка, пошел.
Выпивка была, и состоялся у нас любопытнейший разговор. Я рассказывал парню о бедствиях безработных в годы нэпа, надеясь пробудить в нем благодарность к нашему необычайному времени, когда не человек ищет дела, а, наоборот, дело многими голосами со всех сторон зовет к себе человека.
Он смотрел на меня с презрительно-снисходительной усмешкой: ну, чего, мол, ты разоряешься, чего пристаешь, сами всё понимаем.
— Так вы при царизме родились, вам так и положено было — ишачить. А мы родились при социализме, какое же сравнение может быть?
Он допил свою стопку и удалился с гордым, независимым видом, этот человек, «родившийся при социализме». А мне вспомнились горестные слова самаркандского дервиша Керима Абдаллаха: «Воистину потомки никогда не бывают благодарны предкам за сделанное для них, за все утраты и жертвы, понесенные ради них. Они приходят в дом, не спрашивая, кто его построил, они садятся к столу и забывают спросить, кто вырастил рис для этого плова и кто приготовил масло. Я говорю, я не жалуюсь, ибо я сам такой же неблагодарный потомок и заслуженно терплю от последующих». Этот закон, когда-то всеобщий, продолжает, к сожалению, частично действовать и в наше время. Но принят, наконец, указ о подобных фруктах, «родившихся при социализме», — давно пора!
Однако я ушел в сторону от главного предмета моего повествования — торговой фирмы «Табачниковы, отец и сын». Эта фирма погибала на моих глазах и при особенных обстоятельствах, следует о них рассказать.
Потеряв службу в тире, я остался опять без работы. Пошел на биржу труда, записался в очередь под номером четыреста семьдесят восьмым. «Есть какие-нибудь надежды?»— спросил я старушку, ведавшую записью. Она, серенькая, тихая, вконец запуганная грубой руготней и скандалами безработных, робко, по-мышиному, пропищала мне в ответ: «Не знаю, как и сказать, только много у нас, которые по два года ждут…» Я понял, надежд никаких.
Сунулся в контору дорожного мастера, но там шло предзимнее сокращение ремонтных путейских рабочих, и лишь немногим в виде особой милости позволяли остаться на зиму в казарме, остальных выгоняли на улицу.
— Придешь весной, может быть, возьму, — сказал мастер. — Ты парень здоровый, сгодишься рельсы таскать.
«Рельсы так рельсы, тоже неплохо, — подумал я, — но как и где мне прожить до весны?»
Выручил меня случай, опять случай, в который уж раз! Вообще если подумать, то случай представится разуму чем-то весьма таинственным, как бы имеющим собственную волю: одним людям он неизменно благоприятствует, другим наоборот. Мусульманам, исповедующим ислам, хорошо — для них случая нет, есть предопределение судьбы, а вот нам, не верящим в предопределение, порою приходится тревожно размышлять о месте и значении случая в нашей жизни.
Именно случай, причем в самом чистейшем своем выражении, свел меня с Матвеем Семеновичем Табачниковым, главой фирмы. Я увидел на улице арбу, груженную тутовыми чурбаками, и пошел за нею в надежде разделать чурбаки на дрова, потому что возница был стар, слабосилен и колоть не мог. Все это я сообразил в одну секунду: нужда — хороший учитель. А не пойди я тогда за арбой, не было бы и этого рассказа — вот вам случай! Арба остановилась у каких-то ворот, я вошел во двор, открыл ворота, пропустил арбу, помог старику сгрузить чурбаки, потом позвал:
— Эй, хозяин!
Никто не отозвался, но окна в доме были открыты — значит, хозяин в комнатах. Я подошел ближе к дому и позвал громче, на террасе, затянутой пожелтевшим вьюном, показался невысокий небритый старик в халате, теплых войлочных туфлях и в стеганой ватной ермолке. У них с возницей начался длинный спор из-за двадцати копеек, наконец возница уехал, хозяин устремил на меня вопросительный взгляд своих тусклых глаз с красными веками, лишенными ресниц. Я сказал нарочито бодрым, уверенным голосом, как бы о деле, уже решенном: