Книга запретных наслаждений
Шрифт:
И тогда, так же как и в ночь заключения их союза, Гутенберг, Фуст и Шёффер устроили празднество и упились пивом. Их первые книги — это было всего-навсего скромное начало: вскоре у них было уже сто восемьдесят Библий — сто пятьдесят отпечатанных на бумаге и тридцать на пергаменте.
Если у этих книг и был какой-нибудь изъян, то, парадоксальным образом, он заключался в их совершенстве. Обычно в работах одного переписчика при тщательном рассмотрении открывается целый ряд различий. Ни один каллиграф, каким бы искушенным мастером он ни был, не может снять с одной книги две совершенно идентичные копии. А эти Библии, напечатанные с одной и той же матрицы, ничем не отличались друг от друга. Но ведь никому не придет в голову утруждать себя поисками различий между двумя книгами с одинаковым названием, даже если допустить маловероятную возможность новой встречи двух экземпляров, проданных разным лицам. Да и вообще, книга в те времена редко покидала пределы своей библиотеки.
Библии были напечатаны, но их еще следовало переплести и снабдить титульными листами. В отличие от небогатых возможностей Гутенберга в мастерской Фуста имелось все необходимое
Как и было условлено, Фуст выплачивал Гутенбергу задаток в восемьсот гульденов: четыреста прямо сейчас, а остальное — когда книги будут переплетены. Иоганн обязался вернуть задаток с прибылей от продажи, из каковых, по первому договору, половина причиталась Гутенбергу, а вторую половину должны были поделить Фуст и Шёффер.
Гутенберг не раскаивался, что раскрыл свой секрет новым товарищам. Три части их союза идеально совместились друг с другом, точно как подвижные литеры в верстатке. Перед отъездом компаньонов Гутенберг попросил в последний раз показать ему книги, прежде чем их погрузят в переметные сумы на спинах лошадей. Фуст и Шёффер сердечно с ним распрощались и ускакали по дороге вдоль реки.
Иоганн, обрадованный четырьмя сотнями монет и обещанием целого состояния в будущем, хмельной от алкоголя и самодовольства, подписал все документы, не вникая в детали и не зная, что планы его компаньонов сильно отличаются от его собственных.
Хитрец Фуст не хотел, чтобы Шёффер высказывал свои идеи по улучшению печатного производства в присутствии Гутенберга. А когда они вернулись в Майнц, Петрус рассказал тестю, что изобретение их компаньона можно замечательно доработать. Шёффер объяснил Фусту свое открытие, ставшее впоследствии одной из краеугольных основ книгопечатания: комбинирование подвижных литер должно подчиняться не законам письменной каллиграфии, а логике пропорций и размеров, что еще больше упростит процесс их перестановки. Нет никакого смысла копировать почерк знаменитых каллиграфов, таких как Зигфрид из Магунции, — это не упрощает, а, наоборот, ужасно затрудняет работу. И тогда Петрусу пришла в голову новаторская идея — подделывать самого себя. В этом случае, даже если вдруг обнаружится, что книга не рукописная, никакого преступления все равно не будет: переписчик не может пожаловаться сам на себя в суд. К тому же этот оригинальный метод помог бы Шёфферу разработать новую каллиграфию, идеально подходящую для печатного дела. Вот почему он остановился на готическом шрифте, в то время совсем вышедшем из употребления: его элегантные угловатые формы позволяли колоссально упростить вырезание литер и к тому же разрешить вопрос с пробелами, который в системе Гутенберга, строго говоря, не нашел окончательного решения. А еще этот новый метод позволял использовать зеркальные свойства букв: из одной литеры легко можно было сделать другую, если перевернуть ее вверх ногами.
Фуст понял, что система, предложенная его зятем и компаньоном, способна произвести настоящую революцию в печатном деле. С ее помощью можно не только сократить время на изготовление литер, но и придать книге зрительную гармонию, упростив каллиграфию, облегчить процесс чтения. Да и с точки зрения законности предприятия это все-таки разные вещи — продавать поддельную рукопись третьего лица или подделывать себя самого.
Как бы то ни было, чтобы осуществить и оплатить новый проект, Фусту для начала требовалось продать экземпляры, отпечатанные Гутенбергом. Поэтому банкир отправился в Париж для переговоров с одним из возможных покупателей, увозя с собой три полных текста Библии по сорок две строки на странице, в двух томах: в первом было триста двадцать четыре страницы, во втором — триста девятнадцать.
22
Публичные дома на Корбштрассе давно уже опустели. С тех пор как в город проникла смерть, мужчины не отваживались приходить в бордели, а проститутки носа не высовывали на улицу. Однако, в отличие от того, что происходило в обычных борделях, Ульва и Почитательницы Священной корзины не собирались жить в вечном страхе: они готовились к битве битв, такой, какая предначертана в Апокалипсисе: великая блудница вавилонская против армий Сына Человеческого. Одевшись, как одевались древние жрицы-воительницы, эти женщины были полны решимости оборонять монастырь — ведь их вавилонские праматери умели побеждать, оберегая храм богини Иштар.
А Зигфрид из Магунции в это время старался убедить судей не столько в виновности подсудимых, сколько в опасности, которую влечет за собой распространение книги и чтения среди простецов.
— Ваши преподобия, истинно говорю вам: книга в святых руках — это святая вещь, но святая книга в руках мирянина обратится в мирскую книгу. А святая книга в руках злодея сделается злом. Если предоставить святые книги вольному суду простецов, то простецы почтут себя святыми и сойдут с ума. Только помыслите, что произойдет, если книга будет стоить не сотню гульденов, а всего лишь пригоршню крейцеров. Господа судьи! Вообразите на мгновение, что станется, если любой кухаркин сын сможет держать в своем доме библиотеку! Представьте себе, например, жизнь рыцаря-дворянина: в часы досуга он может предаться чтению с таким пылом и восторгом, что напрочь позабудет о благотворных охотничьих упражнениях и даже перестанет печься о собственном поместье. И столь велики сделаются его любопытство и безрассудство, что он примется продавать свои пажити, дабы только покупать новые и новые книги и заполнять ими свой дом. Ваши преподобия, и что же дальше? От таких занятий наш рыцарь лишится рассудка и будет просиживать ночи без сна, силясь понять и уразуметь смысл прочитанного. А смысла в этих книгах не нашел
59
Этот фрагмент выполнен по переводу Николая Любимова («Дон Кихот», глава первая первой части).
Прокурор, охваченный мистическим порывом, говорил уже как будто сам с собой:
— Что станется с человечеством, если с помощью сатанинского изобретения Гутенберга и его сообщников вместо Библии по свету, подобно семенам на ветру, разлетятся такие дьявольские писания, как «Пир» Ария или «Theologia summi boni» [60] Пьера Абеляра? Что будет, если людям откроется «Contra traducem peccati» [61] Целестин и «Сатирикон» Петрония? Во что превратится этот мир, если любой мирянин сможет прочесть мерзостные строки, посвященные фаллическому богу, в «Приапее» и «Лисистрате» Аристофана, в «Asinus aureus» [62] Апулея, или в греховной «Ars Amatoria» [63] Овидия, или в «Диалогах гетер» Лукиана, или в совершенно непристойных стихах Марка Валерия Марциала? Что будет, если все эти еретические книги окажутся в свободном доступе или, хуже того, если любой мирянин сможет завести дома библиотеку?
60
«Теология высшего блага» (лат.).
61
«Против переноса греха» (лат.).
62
«Золотой осел» (лат.).
63
«Наука любви» (лат.).
Писец Ульрих Гельмаспергер едва поспевал за головокружительными озарениями исступленного прокурора. Ему столько раз приходилось окунать перо в чернильницу и стремительно подносить обратно к бумаге, что он чуть не поставил кляксу на документ. Если бы вместо пера в руке его вдруг оказался кинжал, Гельмаспергер не задумываясь всадил бы его в безжалостное сердце Зигфрида из Магунции.
Пока прокурор вещал, как безумный вертясь вокруг себя и размахивая руками, Иоганн Фуст вспоминал о своей встрече с французским дворянином. Жан-Клод Мутон обладал одной из самых богатых и бережно хранимых библиотек в Париже. Быть может, прекрасное состояние его книг объяснялось тем, что преуспевающий французский коммерсант никогда ни в одну из них не заглядывал. Собственная библиотека не только укрепляла престиж владельца, но и прекрасно украшала его жилище. К тому же книги являлись замечательным вложением капитала, их стоимость только возрастала год от года. Мутон принял Фуста в своем дворце с любезностью, за которой скрывались нетерпение и любопытство. Незадолго до приезда банкир из Майнца написал ему о своем намерении посетить Париж и как бы невзначай упомянул, что собирается продать экземпляр Библии. Книги, переписанные на берегах Рейна, пользовались спросом по всей Европе. Фуст и Мутон заключили уже не одну книжную сделку. Письмо немца сразу же заинтересовало Жан-Клода, особенно учитывая цену, которую запрашивал Фуст, — сто гульденов; было очевидно, что если Фуст написал «сто», то он готов расстаться с книгой самое большее за восемьдесят монет. Это было выгодное предложение. В ответном письме Мутон сообщил, что книга, возможно, его заинтересует, и вдобавок предложил Фусту остановиться в его доме. Такое гостеприимство являлось не только жестом вежливости, но и позволяло путешественнику сэкономить на проживании, а это могло вылиться в хорошую скидку при торге. Ни немец, ни француз не испытывали недостатка в деньгах, однако для обоих главное удовольствие от торговой операции состояло в том, чтобы добиться наилучшей цены.
Фуст приехал во дворец Мутона после долгого путешествия. Он вежливо отклонил предложение лакея отнести его багаж: банкиру не хотелось никому доверять свой ценный груз. Фуст сам затащил тяжелые сумки вверх по лестнице в комнату для гостей. Оставшуюся часть дня хозяин дома предложил потратить на прогулку по уютным парижским улочкам; Фуст, вообще-то, ненавидел этот город из-за давнего соперничества франков и германцев. Они вернулись во дворец с последними лучами зари. Жан-Клод пригласил гостя к раннему ужину — он с нетерпением дожидался окончания трапезы, чтобы наконец увидеть Библию из Майнца. А вот банкир как мог откладывал этот момент — он не хотел, чтобы его хозяин рассматривал книгу при дневном свете.