Книги стихов
Шрифт:
И в то же время Бог нуждается в опеке, в заботе, в защите:
Мои друзья вдалеке. С ними смеяться нет мне охоты. Из гнездышка выпал Ты желторотый, едва шевелишь коготками; ну что Ты! Птенец, в смертельном Ты столбняке. (Затерян Ты у меня в руке.)Оказывается, Бог строится… грешниками:
Совместно, мастера и подмастерья, Тебя, Корабль, мы строим день за днем; наставник строгий нашего доверья сто наших душ подобием преддверья сочтет и новый преподаст прием. Мы на лесах, дрожат леса под нами, у нас в руках тяжелый молоток, но некий час целует временами нам лбы, повеяв к ночи над волнами; я знаю: Ты его исток.Русский философ Федор Степун в своей статье «Трагедия мистического сознания» высказывает сомнение, Бог ли это «в прекрасной книге Райнера Марии Рильке»: «Так его синтез кончается, в сущности, уничтожением Бога в религиозной жизни человека, как жизни подлинно религиозной» (Логосъ, 1911–1912, Мусагетъ. С. 140). Но философ допускает при этом характерную ошибку. Он выводит поэзию Рильке из мистической традиции, тогда как мистический опыт, наоборот, выводится в данном случае из поэзии Рильке. Очевидно, Степун воспринял книгу Рильке в духе русского богостроительства по Горькому или по Богданову. Для богостроительства Бога нет, пока его не построят, а у Рильке тот строит Бога, кого строит Бог. Бог – антипод монаха и его alter ego. Снова вспоминается Ангел Силезский:
Я знаю: Божеству грозит исчезновенье. Бог тоже умер бы со мной в одно мгновенье.Монаха нет без Бога, но и Бога нет без монаха, ибо существование того и другого в их соотнесенности. Монашество в книге Рильке – влечение к вещи, так как в ней Бог, и отречение от вещи, так как Бог не только в ней, но и в других вещах.
Следующая книга в «Книге Часов» посвящена такому влечению и отречению. Для Рильке в этом и заключается странничество – в отличие от годов странствий Вильгельма Мейстера у Гёте. Странствия в романе воспитания, также включающие в себя отречение, направлены к определенной цели, у Рильке странничество – образ жизни или даже способ существования, что, действительно, отчасти в русском духе. Русское странничество – это подвижничество, хождение от святыни к святыне, а у Рильке – от вещи к вещи, так как сама святыня не может не быть вещью, и слово «Die Pilgerschaft» в названии книги ближе к странничеству, чем к паломничеству в западном смысле слова.
Странничество у Рильке – парадоксальным образом также наследничество, что дает повод Федору Степуну утверждать, будто у Рильке Бог Сын берет верх над Богом Отцом вплоть до полного Его отрицания. А Марина Цветаева в письме на немецком языке к безнадежно больному Рильке будет утверждать нечто прямо противоположное. Она назовет Рильке Иоанном Предтечей, но не по отношению к Сыну, а по отношению к Отцу: «Бог. Ты один сказал Богу нечто новое… Ты выбрал Отца (избранничество – выбор), потому что Он более одинок…» (Rilke und Russland. Aufbau-Verlag. Berlin und Weimar, 1986. Р. 388. Перевод мой. – В. М.). Но в «Книге Часов» Рильке ни то ни другое, вернее, и то и другое, мистическая близость к словам Христа: «Я и Отец – одно» (Иоанн, 10: 30):
Отцов наследник, Ты мойБог наследует Богу, значит не только Бог Сын наследует Богу Отцу, но и Бог Отец наследует Богу Сыну. Более того, мистический парадокс книги в том, что Бог Сын – отец Бога Отца, а Бог Отец – сын Бога Сына. Отсюда и наследничество в странничестве:
Твое наследье – осени порфиры, поэтом в чуткой памяти хранимы, и сумрачны, и безнадежно сиры, к Тебе прильнут заплаканные зимы, Венеция, Флоренция, Казань, Рим, Пиза все Твои за гранью грань, И Троицкая лавра – посмотри! Просторные сады, монастыри, и Киев, и священные пещеры, Москва с колоколами высшей веры; языки, роги, скрипки – лишь примеры звучания, которым дышат сферы, чья песня для Тебя как самоцвет. Тебе собою жертвует поэт.При всем великолепии этих городов странничество продолжается и впадает в бедность.
«Книга о бедности и смерти» – заключительная книга в «Книге Часов». Аналогия с годами странствий у Гёте теперь более очевидна. Наставники в педагогической провинции говорят о трех религиях человечества. Первая из них, этническая, основывается на благоговении перед высшим. Такова религия Ветхого Завета. Вторая религия основывается на благоговении перед равным, это философская религия, религия Сократа и Платона, судя по всему. И наконец, третья религия основывается на благоговении перед унижением, перед убожеством, перед бедностью, перед осмеянным и поруганным, перед позором и нищетой, перед страданьем и смертью. Эта религия – христианство. Именно таково христианство Рильке в «Книге о бедности и смерти».
В книге встречаются совершенно реалистические картины городской нищеты.
В подвалах жить все хуже, все трудней; там с жертвенным скотом, с пугливым стадом, схож Твой народ осанкою и взглядом. Твоя земля живет и дышит рядом, но позабыли бедные о ней.Снова возвращается протянутая за подаянием детская рука из раннего стихотворения «В соборе»:
Дом бедных – это детская ладонь, что брезгует имуществом стыдливо… …но взвешено все в мире справедливо ладонью-чашей (чаш таких не тронь!).Бедность – это последнее, чем может оправдаться мир:
Верни святую бедность небогатым; на вечный страх они обречены осанкою и видом виноватым: приметы жизни с них совлечены. К ним липнут городские нечистоты, лохмотья оспенных простынь и гарь; отвержены они, как эшафоты, откуда трупы падают в пустоты, или как прошлогодний календарь; но если рухнут все Твои оплоты, они – земли последние красоты, которыми спастись могла бы тварь.С бедными Сам Бог, и потому Бог беднее всех:
От века и навек всего лишенный, отверженец, Ты – камень без гнезда. Ты – неприкаянный, Ты – прокаженный, с трещоткой обходящий города.Уподоблявшийся желторотому птенцу, теперь Бог уподобляется жалкому зародышу нежеланного ребенка:
Ты, как зародыш в чреве, слаб и плох. (Зародыш еле дышит в то мгновенье, когда с тоской сжимаются колени, скрывая новой жизни первый вздох.)