Книжная лавка близ площади Этуаль. Сироты квартала Бельвилль
Шрифт:
И первое, что увидели партизаны,— было тело матушки Дюшен, распростертое у самых ворот фермы. Она лежала, подняв к багровому небу мертвое побледневшее лицо, огонь уже подбирался к ее седым волосам, а раскинутые руки, казалось, хотели обнять таких дорогих для нее «малышей».
Раздался вопль. Ненависть, жгучее желание вот сейчас, здесь, сию же минуту отомстить за матушку Дюшен, расправиться с убийцами захлестнуло людей.
Дюдюль бросился на землю рядом с матушкой. Бешено застрочил его пулемет, и каждая пулеметная очередь косила немцев. Враги ответили диким ревом. Тотчас же заработали все три их пулемета.
— Ложись! — закричал Байяр.—Надо их обойти! Постарайтесь, ребята! Охотник, д’Артаньян, делайте!
С крыши дома начали падать стропила. Свист огня, стоны придавленных, треск разрывов и выстрелов, татаканье пулеметов — все смешалось.
Даня и д’Артаньян, прижавшись к земле, старались «достать» группу бошей, которые укрылись за выломанной толстой дверью фермы и оттуда поливали огнем наступающих партизан.
— Эх, обойти бы их сзади — вот было бы здорово! — крикнул д’Артаньян, не отрываясь от своего автомата.
— Есть ход через маленький сарайчик. Ведет во второй двор, я знаю. Оттуда мы их легко снимем!— закричал ему в самое ухо Даня.
Д’Артаньян кивнул, не переставая стрелять.
— Рискнем?
Даня тотчас же пополз вперед к старому сарайчику, в котором, бывало, папаша Дюшен хранил свои вилы и лопаты. Сейчас дверь сарайчика держалась на одной петле.
Д’Артаньян, стреляя, по-пластунски двинулся за товарищем.
Внезапно совсем близко раздался короткий вскрик. Даня обернулся. Рыжая голова д’Артаньяна уткнулась в землю. Он больше не стрелял.
— Ты что, д’Артаньян? Что с тобой? — Даня вернулся, затормошил его.
Он еще не понимал.
Д’Артаньян шевельнул губами.
— Жаль, не спели «Сильный ветер»,— разобрал Даня, и рыжая голова поникла.
Даня злобно заплакал. Он обливался злыми, отчаянными слезами, он выкрикивал самые страшные, какие мог придумать, угрозы и проклятия и полз, полз к сарайчику. С трудом удалось ему пробраться внутрь. Весь сарайчик простреливался насквозь, пули стучали по стенам, по каменному полу, но Даня в горячке их даже не замечал. Он упорно протискивался в тесное разбитое оконце, которое выходило на второй двор. И когда наконец ему удалось протиснуться и он очутился в этом втором дворе, перед ним, словно из-под земли, вырос немецкий солдат и ствол немецкого автомата уперся ему в живот.
— Хенде хох! — скомандовал немец.
Даня поднял руки. Сказал быстро, по-немецки:
— Я подохну, но мне наплевать! Ты и твои приятели подохнете вместе со мной. Все взлетите!
Немец невольно вскинул глаза. В одной руке партизан держал гранату, в другой — поблескивало выдернутое кольцо. Солдат рывком подался назад и начал пятиться к сарайчику. Еще какой-нибудь метр, и он проскользнет внутрь, даже может успеть захлопнуть за собой эту висящую дверь. Но, прежде чем исчезнуть, он еще разрядит своп автомат прямо в живот партизана.
К несчастью для немца, то же самое приходит в голову и Дане. Он соображает куда быстрее солдата. Кричит что есть силы своим:
— Ребята, берегись! Граната!
Он размахивается. Оглушительный грохот — и ни солдата, ни тех, что прятались за толстой дверью фермы. Только доносятся откуда-то вопли да с треском, рассыпая кругом огненный ливень, падает последняя балка с крыши. И тела, тела, тела на земле, у стен, у фермы или у того, что недавно было фермой...
На заре в лагере хоронят друзей. Матушку Дюшен, веселого рыжего ковбоя д’Артаньяна, храброго Жюля Охотника, которого убила шальная пуля, и еще многих партизан. У длинной братской могилы стоят бойцы — обожженные, перевязанные, окровавленные, черные,—дорого досталась им победа! Но «малыши» отомстили за матушку Дюшен и других.
Величаво, горестно, грозно звучит «Партизанская песня»:
Ты слышишь ли, друг, воронья тяжелый полет?
Ты чуешь ли горе вокруг и вражеский гнет?
К оружью, рабочий, крестьянин, не бойся угроз
Пусть знает недруг проклятый цену крови и слез!
С равнины и с гор, из шахт на простор выходите, друзья,
Копье и гранаты, а нет их — лопаты берите, коль нету ружья!
11. «ОСТАП»
Всего несколько недель прошло с той ночи, а Дане кажется, что промчались годы и годы. Тряска на грузовике, пешие марши через горы, леса, болота, бродячая, беспокойная, в постоянной спешке жизнь, когда не знаешь, под каким кустом будешь спать, на какой поляне варить в походном котле суп и будет ли этот ночлег и этот суп вообще. Сирены, свист пуль, гул в небе, грохот разрывов, гранаты, мины — все было, есть и неизвестно, сколько еще продлится. Книги, музыка, спортивные состязания — когда это было, да и было ли? Когда Даня читал в последний раз? Кажется, в книжной лавке близ площади Этуаль? А когда он гулял с Николь по Парижу? Тоже в незапамятные времена, быть может даже в какой-то прошлой жизни...
И все-таки, если бы ему предложили уйти, вернуться к прошлому, он не согласился бы. Очень многое сейчас согревало ему душу здесь, в отряде. Братство людей подполья, препятствия, поддерживающие силу духа, цель, которая существует каждый день, возбуждение побед, удачных вылазок. А главное, самое главное — мысль, что на-конец-то он в строю, сражается, как все, мстит, как все, фашизму — за себя, за всех своих, за свою землю, чтоб в мире наконец настала справедливость.
Вот он задумался, стоя на краю обрыва. Синеют долины, далеко уходя в горы. Под ногами Дани куст желтого жасмина, уже покрытого бутонами, и волосатые листья камнеломки.
Благоухает и звенит всеми голосами весна. Тонко поют комары, жужжат мухи, из-под ног шныряют и на миг замирают на горячей спине камня ящерицы, бегут, строят свою хеопсову пирамиду муравьи.
Вчера еще лагерь напоминал военный бивак — люди возвратились после удачного дела на железнодорожной ветке... Даня тоже участвовал в операции, закладывал с Дюдюлем взрывчатку, вместе со всеми обстреливал уцелевшие вагоны, возле которых бегали, беспорядочно стреляли, укрывались под железнодорожной насыпью фашисты, нес на себе раненого Вино. А сегодня партизаны «на каникулах», как говорит Иша. Отсыпаются, лениво бродят по лагерю, занимаются бритьем, мытьем, стиркой.
Полдень. Царит глубокая тишина. Только иногда где-то далеко запоет петух, захрапит кто-нибудь из бойцов или начнет насвистывать песню. Партизанский лагерь сейчас — островок покоя, в котором люди постепенно проникаются растительной мощью природы. Да так проникаются, что даже их собственная судьба на время перестает их интересовать, отходит как бы на второй план. А на первом — весна. Солнце.
И вдруг...
— Русский, тебя вызывает к себе командир Байяр!
В шалаше командира Даня козыряет Байяру, вытягивается. Ему во что бы то ни стало хочется во всем походить на настоящего военного.