Княгиня Ольга
Шрифт:
Древлянская земля была самостоятельна во внутренних делах, управлялась своими князьями; с Киевом древляне находились в договорно-подчиненных отношениях (являлись «пактиотами росов», по терминологии Константина Багрянородного). Они были покорены еще Олегом, установившим дань с них «по черне куне», то есть по шкурке куницы, причем дань эта считалась «тяжелой». (Иные случаи летописец оговаривал специально: так, дань, возложенная тем же Олегом на северян, названа «легкой»; древлян же Олег, по выражению летописца, «примучил» {80} .) Впоследствии, после смерти Олега, древляне вышли из-под повиновения Киеву («затворились от Игоря»), и Игорю пришлось вновь воевать с ними. Как мы знаем, Игорь одолел древлян и возложил на них дань, «больше Олеговой». История взаимоотношений полян и древлян вообще изобилует крутыми поворотами. Известно, что некогда древляне претендовали на господствующее положение в Среднем Поднепровье и на какое-то время подчинили себе полян. «По сих же летах… обидимы были (поляне. — А.К.)древлянами и иными окольными», — свидетельствует киевский летописец, относя это событие к стародавним временам, последовавшим за смертью основателя Киева легендарного Кия и его братьев {81} . Теперь древлянские старейшины вспомнили о собственных «обидах».
«Услышали же древляне о том, что
77
Имя древлянского князя — Мал — приведено во всех списках «Повести временных лет» и в большинстве других летописей. Однако польский историк XV века Ян Длугош, пользовавшийся русскими летописями, в том числе и не дошедшими до нашего времени, по-другому называет его имя — Нискина (Nyszkina). Это имя читается и в некоторых позднейших русских сочинениях — но, кажется, лишь тех, которые испытали влияние польской историографии.
78
Щавелева Н.И.Древняя Русь в «Польской истории» Яна Длугоша (Книги I—VI): Текст, перевод, комментарий / Под ред. и с доп. А.В. Назаренко. М., 2004. С. 79, 226—227 (перевод). То же имя в украинской Густынской летописи (ПСРЛ. Т. 40. СПб., 2003. С. 33), а также в позднейшей обработке летописного рассказа о княгине Ольге (Ромодановская Е.К.Неизвестная обработка преданий ранней летописи в рукописи XVII в. (о княгине Ольге) // Источниковедение и краеведение в культуре России. К 50-летию служения С.О. Шмидта Историко-архивному институту. М., 2000. С. 130). Мацей Стрыйковский, пользовавшийся как русскими, так и польскими источниками, называет древлянского князя «Низкиня или Мальдит» (Stryjkowski М.Kronika polska, litewska, zmodska i wszystkiej Rusi. Warszawa, 1980. T. 1. S. 117, 118). В Иоакимовской летописи: «Мал, сын Нискинин» (Татищев.Т. 1. С. 111). Основываясь на чтении Длугоша (но не точном, а в одном из вариантов: Miskina), А.А. Шахматов предположил, что древлянским князем, убийцей Игоря, был упомянутый ниже в летописи сын Свенельда Мстиша (Мстислав) Свенельдич, он же Лют, из чего вытекает ряд других гипотетических построений исследователя (см.: Шахматов Л.А.Разыскания… С. 340—378). В настоящее время гипотеза А.А. Шахматова признается несостоятельной. Однако удовлетворительного объяснения имя Нискины не получило. Согласно предположению А. Поппэ, оно представляет собой найденный польским хронистом смысловой эквивалент русскому имени Мал (Поппэ А.В.Родословная Мстиши Свенельдича//Летописи и хроники. 1973. М., 1974. С. 64—91). Может быть, появление этого имени каким-то образом связано с преданиями вокруг волынского села Низкеничи (близ Владимира-Волынского), принадлежавшего с XIV в. роду Киселей, которые считали своим предком некоего Светолда (Свенельда?), киевского воеводу времен Святослава и Владимира Святого (см.: Бугославский Г.К.Киевский воевода Адам Кисель и выстроенная им в с. Низкеничах, Владимир-Волынского уезда, церковь // Сборник статей в честь графини П.С. Уваровой. М., 1916. С. 240—241)? Известно, что Длугош использовал волынские материалы при написании своей «Истории».
Сравнение Игоря с «волком», «хищником» — очень показательно. В его столкновении с древлянами отразилось столкновение двух начал в становлении Древнерусского государства, двух различных взглядов на суть княжеской власти вообще и ежегодное княжеское «полюдье» в частности. Древляне видели в последнем прежде всего исполнение ритуала. «Кормление» князя и его дружины было регламентировано обычаем и потому законно; при соблюдении установленных обычаем норм князь и пришедшая с ним дружина пребывали в полной безопасности. Игорь же подошел к тому же «полюдью» с иной стороны, увидел в нем прежде всего средство обогащения, способ удовлетворить растущие запросы дружины. Два эти подхода — традиционный, отживающий свое, и новый, условно говоря, «государственный», — оказались несовместимы, что и привело к трагической развязке.
Сами древляне считали убийство Игоря законным и полностью оправданным. «Мужа твоего убили, — заявят они чуть позже Ольге, — потому что был муж твой, словно волк, расхищая и грабя». Но и киевский летописец как будто оправдывает древлян, возлагая вину за случившееся прежде всего на самого князя. Отсюда настойчиво повторяемые в летописи слова о «примышлении» большей дани, о насилиях, творимых «мужами» Игоря, о его желании забрать всю дань себе. Игоря погубили жадность и корыстолюбие — а эти качества считались недопустимыми для князя и в языческой, и в христианской Руси. Новгородский книжник, автор предисловия к «Временнику, еже суть нарицается летописание князей и земли Русской» (Новгородской Первой летописи младшего извода), вспоминая былые славные времена «начала Русской земли», говорил о «древних князьях», кои «не собирали много имения, ни творимых вир, ни продаж (незаконных поборов и расправ. — А.К.)не возлагали на людей» и тем «расплодили землю Русскую» {82} .
Таков был идеал князя в средневековой Руси. Игорь не соответствовал этому идеалу. Потому и принял смерть — причем смерть постыдную, не достойную князя.
Подробности расправы, учиненной древлянами, приводит византийский историк Лев Диакон, живший в конце X века. В шестой книге своей «Истории», рассказывая о войне между князем Святославом Игоревичем и императором Иоанном Цимисхием в 969—970 годах, он вспомнил и о «жалкой судьбе» отца Святослава. Правда, место древлян как убийц Игоря в сочинении византийского историка заняли почему-то «германцы» — возможно, из-за некоторого созвучия названий двух народов в греческом языке. По словам Льва Диакона, Игорь, «отправившись в поход на германцев… был взят ими в плен, привязан к стволам деревьев и разорван надвое» {83} .
В такой форме казни — расчленении тела князя — порой видят элементы ритуального убийства или жертвоприношения {84} . Возможно, доля истины в этом есть. Но имеющиеся в нашем распоряжении
79
Там же. С. 138 («А кто из них совершит прелюбодеяние, кто бы он ни был, то заколотят для него четыре сошника (?), привяжут к ним обе его руки и обе ноги и рассекут его топором от затылка до обоих его бедер… Потом каждый кусок его и ее вешается на дерево… И они убивают вора так же, как убивают прелюбодея»).
80
Датский хронист XII в. Саксон Грамматик приписывал такой же способ казни некоему Редону, «рутенскому» (т. е. русскому) пирату (Рыдзевская Е.А.Древняя Русь и Скандинавия в IX—XIV вв. M., 1978. С. 193— 194; см. также: Петрухин В.Я.Древняя Русь. С. 154—155). По Ибн Фадлану, руссы вешают грабителей на толстом высоком дереве и оставляют тело до тех пор, пока оно «не распадется на куски от ветров и дождей» (Ибн Фадлан.С. 143).
Убив Игоря, древляне направили своих послов в Киев к Ольге. Во исполнение еще одного древнего языческого ритуала они намеревались сделать киевскую княгиню женой своего князя. По представлениям, восходящим еще к первобытным временам, жена убитого, как и все его имущество, отныне должна была принадлежать победителю; овладение ею — причем зачастую совершенное открыто, на глазах у всех, — символизировало переход власти, делало его окончательным [81] . «Вот, князя убили русского, — говорили, по летописи, древляне. — Поймем жену его Ольгу за князя нашего Мала, и Святослава; и сделаем ему (Святославу. — А.К.),что захотим».
81
Летописи подтверждают существование этого обычая (очевидно, уже в отмирающей форме) и на Руси. Так, захватив Киев и убив своего брата Ярополка, князь Владимир «залежал» жену брата, некую грекиню, и признал своим сыном родившегося у нее Святополка (в действительности, сына Ярополка). Князь Мстислав Тьмутороканский, сын Владимира, одолев в поединке касожского князя Редедю, также «шед в землю его, взя все именье его, и жену его, и дети его».
Все было обставлено в соответствии с обычаем. Не насильниками, но сватами, исполнителями древнего ритуала выступали древлянские послы, явившиеся в Киев. «И послали древляне лучших мужей, числом 20, в ладьях к Ольге, и пристали под Боричевым в ладье». Судя по этому указанию, древлянское посольство отправилось в путь весной следующего, 946 года, не ранее апреля—мая, после того, как Днепр и его притоки освободились ото льда.
Летописец, обрабатывавший этот рассказ в составе «Повести временных лет», сделал несколько топографических примечаний к первоначальному летописному тексту. Записав, что древлянские послы пристали «под Боричевым», то есть у так называемого «Боричева взвоза» — позднейшего Андреевского спуска на Подол, низменную часть Киева, с высокого киевского холма (Горы), на котором располагалась киевская крепость, — он посчитал нужным разъяснить современным ему читателям, почему древляне выбрали столь неподходящее место: «…ибо тогда вода протекала вдоль Киевской горы, и на Подоле не сидели люди, но на Горе. Град же Киев был там, где ныне дворы Гордятин и Никифоров, а княжий двор был в городе, где ныне дворы Воротиславов и Чудин…» {86} .
Смысл этого уточнения летописца не вполне ясен. Долгое время летописный текст понимали так, что Днепр изменил свое русло в конце X — начале XI века, после чего и стала возможна жизнь на киевском Подоле, до того времени находившемся под водой. Однако современные археологи решительно отвергают подобную точку зрения: Подол был заселен по крайней мере не позднее IX века. По-другому считают, что слова летописца, будто «на Подольи не седяху людье», свидетельствуют о необычном весеннем половодье, разливе Днепра, вынудившем жителей покинуть свои дворы и укрыться на Горе {87} . Но едва ли древлянские сваты направляли свои ладьи по затопленным улицам киевского Подола — в этом не было никакого резона. Так что слова летописи остаются для нас загадкой.
Однако комментарий летописца важен еще в одном отношении. Трое из четырех названных им владельцев дворов предположительно могут быть отождествлены с известными нам по летописи и другим источникам киевскими боярами — причем все трое упоминаются в связи с событиями середины — второй половины XI века [82] . Очевидно, эти люди были современниками летописца и тех, к кому он обращался, а значит, к указанному времени относится и дошедший до нас вариант летописного рассказа. Это обстоятельство надо иметь в виду, рассуждая о дальнейших событиях, как они изложены в летописи. Летописец писал спустя сто с лишним лет после древлянской эпопеи княгини Ольги. Он принадлежал совсем другой эпохе, а потому не всегда правильно понимал суть того, что происходило в Киеве и Древлянской земле.
82
Микифор (Никифор) Киянин (киевлянин) и Чудин Микула упомянуты в заголовке т. н. «Правды Ярославичей» — составной части «Русской Правды» (предположительно, ок. 1072 г.); кроме того, сам Чудин упоминается в летописи под 1072 г. как княжеский посадник в Вышгороде, а его брат Тукы — под 1068 и 1094 гг.; сын Чудина, Иванко Чудинович, упомянут в заголовке «Устава Владимира Мономаха», принятого в 1113 г. и также вошедшего в состав «Русской Правды». Гордята — скорее всего, отец Ставра Гордятича, упомянутого (предположительно, в связи с событиями 1068 г.) в «Поучении» Владимира Мономаха, а также в двух граффити киевского Софийского собора.