Княгиня
Шрифт:
— Это нечто совсем иное и, надо сказать, неожиданное для нас, синьор Борромини, — наконец раздельно произнесла она. — Мы и сами задумывались над тем, чтобы ансамбль фонтана включал и обелиск, рассматривали идею и о четырех странах света, но уж никак не о том, как объединить то и другое. — После многозначительной паузы она продолжила: — Действительно блестящая, просто фантастическая идея! Подобный замысел сделал бы честь самому кавальере Бернини. Поздравляю вас!
— И в самом деле, — пробормотал Иннокентий, — нам также сей проект представляется вполне удачным. Нет, вполне, вполне…
У
— Замысел вам понравился? Вы принимаете мою идею? — слегка растерявшись, осведомился он, будто желая еще раз убедиться в том, что оба на самом деле удовлетворены. — Если здесь и могут присутствовать недоработки, прошу учесть, это всего лишь набросок. Что же касается расходов, — поспешно добавил Франческо, хотя о них никто не заикался, — то позвольте осведомить вас, что на Виа Аппиа в цирке Максенция лежит прекрасно сохранившийся обелиск. И хотя он разбит на четыре куска…
— Чем больше мы над этим раздумываем, — продолжал Иннокентий, словно не слыша Борромини, — тем более нравятся нам твои взгляды. Нет-нет, ты на самом деле не разочаровал нас.
— …однако не составит труда так скомбинировать отдельные элементы, что их вновь можно будет соединить, — пытался договорить Франческо.
— Куда важнее другой вопрос, — вмешалась донна Олимпия, все еще изучая эскиз. — Чем вы намерены увенчать обелиски?
— Подошел бы крест, — ответил Франческо, — но я думал и о земном шаре.
— Нет, — покачала головой донна Олимпия. — Пусть будет голубь, голубь с оливковой ветвью в клюве, символ фамильного герба Памфили и одновременно символ мира. Чтобы и Рим, и весь мир не забывали, кто из пап покончил с войной, три десятилетия бушевавшей на земле Германии, как и с войной у себя в доме, никчемной войной, которую вел Урбан с Кастро.
— Аминь! — ворчливо провозгласил Иннокентий и протянул Франческо руку для прощального поцелуя. — Да будет так! Да, сын мой, фонтан сей должен возвести ты!
— Ваше святейшество, — прошептал преисполненный чувства благодарности и гордости Франческо, упав на колени перед понтификом.
Все-таки он добился своего! Иннокентий поручил ему строительство фонтана, причем без участия в конкурсе. Но что особенно радовало Борромини — главным в его проекте было на сей раз не блестящее техническое решение, а его творческое содержание, оригинальный замысел. Всё, теперь времена, когда его презрительно величали каменотесом, навеки позади. Оказывается, есть на свете радость, чистая и незамутненная!
— Вы помните нашу первую встречу с вами? — поинтересовалась у Франческо донна Олимпия, провожая его до дверей.
Хотя эту встречу отделяли десятилетия, Франческо помнил каждую прозвучавшую тогда фразу.
— Вы, донна Олимпия, поручили мне избавить стены палаццо Памфили от домового грибка.
— В самом деле, — кивнула Олимпия. — Подобно тому, как мы в свое время избавили государство от губительных наростов Барберини. Но я сказала вам одну вещь, которую вы, я уверена, и сейчас помните.
Едва заметно улыбнувшись, она посмотрела ему в лицо.
— Я тогда сказала: «Микеланджело тоже начинал не с купола собора Святого Петра. Кто знает,
— Мы с вами еще обсуждали покои леди Уитенхэм, вашей кузины из Англии, — добавил Франческо, когда донна Олимпия протянула ему руку для прощания.
Откашливаясь, он раздумывал, спросить ли то, о чем хотел, еще только придя сюда.
Донна Олимпия, улыбаясь, смотрела на него, и Франческо решился:
— Могу я полюбопытствовать, донна Олимпия, где в настоящий момент пребывает княгиня? До сих пор в Риме или же снова вернулась на родину?
2
В огромном палаццо на Виа Мерчеде царил ночной покой. Дети давно посапывали в постели, удалилась к себе и Катерина. Лоренцо, открыв окно мастерской, глядел на темную, опустевшую улицу. Казалось, весь мир погрузился в сладкий, без сновидений сон, чтобы наутро проснуться обновленным. Как часто прежде он бесцельно бродил по освещенным луной притихшим переулкам наедине со своими мыслями! Но в последние недели ничего подобного не пришло бы ему в голову. Лоренцо не мог заставить себя покинуть стены дворца, ставшего для него не столько последним прибежищем, сколько казематом. Нехотя прикрыв окно, он снова принялся расхаживать взад и вперед по мастерской, не находя себе места.
Что с ним происходит? Он не мог объяснить своего нынешнего состояния, совершенно чуждого его натуре. Тогда, сразу же после оглашения заключения, скорее его приговора, Лоренцо целыми днями бушевал, проклиная все на свете, круша все, что попадало под руку, разрывая в клочки или бросая в огонь свои проекты. А потом на него вдруг накатила апатия, подавленность, избавление от которой не пришло и по сей день. Казалось, стены дома вот-вот рухнут и раздавят его, как червяка. Эти комнаты вобрали в себя всю его жизнь и художника, и человека. Разбросанные по столам эскизы, расставленные по углам глиняные модели — все здесь служило Лоренцо напоминанием о былых великих делах. Здесь рождались самые смелые его замыслы, проекты великолепных зданий, прекрасных скульптур, здесь он потел с долотом в руках, высекая их. И здесь, в объятиях княгини, познал то, для чего Бог создал человека.
Бернини уселся на табурет и закрыл лицо руками. Почему на его долю все же выпало побыть счастливым? Чтобы сейчас еще острее ощутить свое несчастье? Теперь, вспоминая прожитую жизнь, Лоренцо понимал всю ее бессмысленность и пустоту. Куда подевались пьянившие его до одури победы, успехи Теперь они принадлежали прошлому, из которого торчали одни их косые обрубки наподобие античных колонн. Он утерял чудо действенное кольцо, надетое ему на палец богами; звезда ого померкла навсегда, слава отгремела. И навеки угасла радость полной и совершенной любви, испытанная им в ту незабвенную ночь, когда княгиня нежной рукой распахнула его сердце, недоступное для остальных женщин, а затворить его теперь никак нe удавалось. Выпадало ли кому-нибудь на этом свете большее несчастье? Мог ли человек пасть ниже? Смерть, так страшившая его в молодые годы, теперь казалась Лоренцо чуть ли не желанным избавлением от мук.