Княгиня
Шрифт:
Княгиня настроила окуляр. Разве не божественная воля расположила звезды так, а не иначе, избавив их от хаоса? Существовал ли некий небесный божественный порядок? Галилей утверждал, что все вообще не так, как представлялось: не Земля центр Вселенной, в чем пытались убедить нас наши ощущения, а Солнце, и Земля вращается вокруг него и вокруг своей оси. Но если нет должного порядка на небесах, то откуда ему быть в человеческих душах?
Неужели ее супруг действительно умер? А может, никакого Маккинни и вовсе не было на свете? Временами Клариссе чудилось, что он ей просто привиделся, настолько далекими и нереальными казались ей теперь годы, проведенные в Мунроке; а потом приходило чувство, что жизнь без него — всего лишь обман, фата-моргана,
С того момента как она получила известие о смерти Маккинни, у Клариссы было единственное желание: хотелось назад, в Англию, уехать прочь из места, где ей пришлось вкусить сладкий яд красоты, лишь усугубивший ее недуг. Но желание это оставалось невыполнимым. К письму отца, оповещавшего ее о кончине супруга, было приложено послание самого Маккинни, в котором он разъяснял, почему ей надлежит оставаться в Риме.
Княгиня убедилась, что все, чего она подсознательно остерегалась, все, что ее беспокоило, к сожалению, правда: он не был болен, он лишь искал благовидный предлог отослать ее в Рим. И не оттого, что нашел себе другую, как думалось Клариссе, нет, напротив, Маккинни был движим одной лишь любовью к ней, стремился охранить жену от бушевавших в Англии междуусобиц, жертвой которой в конце концов и стал. Будучи шотландцем и пресвитерианином, Маккинни выступал не только против распроклятого молитвенника, навязываемого королем народу, но с началом гражданской войны встал на сторону пуритан, боровшихся с монархом под знаменем своей веры — веры в то, что первейшая власть, которой христиане обязаны подчиняться, — власть Бога, а не человека. За свои убеждения Маккинни заплатил жизнью. В последнем письме он заклинал Клариссу не возвращаться в Англию до тех пор, пока положение там полностью не выправится. Дело в том, что ей, как его супруге, грозила тюрьма и смертная казнь.
Письмо было зачитано Клариссой буквально до дыр, она выучила его чуть ли не наизусть, однако ей никак не удавалось вникнуть в его суть. Маккинни солгал ей, желая уберечь от смертельной опасности. А как она его за это отблагодарила!.. Кларисса жаждала наказания, расплаты, она была готова на все, чтобы исправить допущенное ею прегрешение. Но каким образом? Платить было некому и нечем. Не смог помочь даже монсеньор Спада, выслушавший ее нелегкую исповедь.
Оставались лишь молитвы. Миновали дни, недели, Кларисса жила отрешенной от мира, от его суеты и шума, отыскивая новые и новые церкви для паломничества, те, которые не успела посетить за время долгой разлуки с мужем. Как же изменились теперь ее молитвы! Изнемогая от стыда, она вынуждена была признаваться, что прежде молилась бездумно, не вникая в содержание слов, обращенных к Господу, не из любви к нему, а руководимая лишь чувством долга, как солдат, охраняющий покой своего генерала, пока тот спит. Теперь же, когда никакими молитвами нельзя было поднять из могилы мужа, Кларисса взывала к Богу лишь ради себя самой, отчаянно, как смертельно больной призывает лекаря помочь ему.
— Прошу прощения, княгиня, господин не желает уходить.
Кларисса отошла от подзорной трубы, и в это время лакей, посторонившись, пропустил в дверь настойчивого гостя.
Узнав, кто это, Кларисса ощутила прилив теплоты.
— Синьор Борромини!
— Прошу простить мою навязчивость,
Франческо пожал ее руку.
— Донна Олимпия известила меня о вашем тяжком горе.
— Я рада, что вы пришли, — ответила Кларисса.
Это были те же руки — большие, сильные и вместе с тем гладкие и нежные, в них было столько сочувствия ее горю, что княгиня благодарно сжала их.
— Ах, если бы вы только смогли прийти раньше, синьор Борромини!
— У меня дел просто невпроворот, и все же, княгиня, вы правы. Это непростительная ошибка.
Виновато отводя взор, Франческо выпустил ее руку из своей. Заметив подзорную трубу, он сменил тему:
— Вы наблюдаете за звездами?
— Да. Муж научил меня этому. Астрономия была его увлечением. В молодые годы он побывал в Италии, в Падуе, где познакомился с доктором Галилеем, но все это было, повторяю, задолго до знакомства со мной…
— Мне кажется, я понимаю, что вы испытываете, — мягко произнес он, чувствуя, что Клариссе нелегко дается эта тема. — Эти чувства… Они ведь и мне знакомы…
И, не пускаясь в дальнейшие объяснения, умолк. Возникла пауза. На лице Франческо проступила прежняя скорбь. Может, именно в ней следовало искать объяснение его непонятной склонности носить черное? До сих пор Клариссе казалось, что Борромини лишь следует поветрию испанской моды, чтобы подчеркнуть таким образом свою связь с работодателями, чей заказ он выполнял постройкой Сан-Карло. Однако теперь усомнилась. Да, вероятно, он прав — их обоих одолевают те же чувства. По какой-то необъяснимой пока причине княгине вдруг захотелось поведать этому человеку о себе.
— Вам приходилось когда-нибудь смотреть в подзорную трубу? — поинтересовалась она.
— В подзорную трубу? — Франческо был искренне изумлен. — Нет, еще никогда.
— Мне кажется, вам бы понравилось. Не хотите попробовать? Борромини кивнул, и ее лицо осветилось улыбкой.
— Тогда идемте!
Чтобы заглянуть в окуляр, Франческо вынужден был стать на колени. Опасливо, боясь испортить прибор своими сильными руками, прикоснулся он к подзорной трубе.
— Ну, что, видите там что-нибудь?
— Боже мой! — вырвался у него возглас восхищения. — Словно на небесах!
Кларисса вздрогнула от неожиданности. Не те ли слова произнесла она сама, когда много лет назад Борромини показал ей купол собора Святого Петра?
— Какое великолепие! — благоговейно, будто перед алтарем, произнес он. — Никогда и представить себе не мог, что на небе столько звезд. Их, должно быть, сотни.
— Их куда больше, синьор Борромини, их наверняка многие тысячи. И даже в телескоп далеко не все разглядишь. Скажите, а может, вам хотелось бы увидеть какую-то определенную звезду?
— Да. Сатурн, — не раздумывая отозвался он. Снова припав к окуляру, Франческо пояснил: — Я рожден под его знаком.
— Мне вспомнилось, что римляне когда-то устраивали развеселые празднества в его честь.
— Да, устраивали, — кивнул Франческо, выпрямляясь. — Целыми днями обжирались и опивались. Это было своего рода возвращение в «золотой век», в эпоху Сатурна, когда в мире царили лишь радость и покой. Но люди склонны забывать об одном: если и были времена, названные эпохой Сатурна, то они неизбежно имели свою темную сторону, которая с лихвой перевесит солнечную. Помните, как греки называли Сатурн?
— Хронос, по-моему?
— Да, Хронос, — подтвердил Франческо, и лицо его вновь омрачила прежняя скорбь. — Бог времени. Ему мы обязаны каждым мгновением жизни. Но он дарует нам время лишь для того, чтобы потом вновь отнять его у нас, к своей радости и к нашему отчаянию. Знаете, как поступил Хронос, когда ему предсказали, что он будет лишен власти одним из своих детей? Он проглатывал сразу же всех, едва они появлялись на свет. Точно так же, — добавил Франческо, — он заглатывает и нас. Мним себе что-то, радуемся бытию, словно ему конца не будет, а тем временем всех нас Хронос постепенно втягивает в свою бездну.