Князь Олег
Шрифт:
— Как ты думаешь захоронить Аскольда?
Экийя поняла весь трагический смысл этого вопроса и снова зарыдала.
— Сын твой жив и здоров, — с сожалением вдруг произнес Олаф. — Он вместе с нянькой находится под охраной. Но я хочу, чтоб он отрекся от наследственного права владения Киевом, — сухо и твердо заявил вдруг Олаф и пытливо посмотрел на Экийю. — Если ты мне дашь зарок в его спокойной, не претендующей на киевский стол жизни, то живите здесь под моим присмотром. Но ежели ты, Экийя, заронишь в душу своего сына думу о наследственных правах, то знай, тебе не
Экийя выслушала суровый приговор нового владыки Киева и задохнулась. Она все-таки пленница! И никогда не изменится ее положение? И сын, ее опора, ее надежда, лишен своего имени?
— Нет, Новгородец, этого не будет…
— Нет? — вскипел Олаф. — Тогда тебя предадут погребению вместе с Аскольдом и сыном под одним курганом! Я не для того убил твоего мужа, чтобы отдать Киев твоему сыну! Увести ее! — грозно приказал Олаф.
Экийя, поняв, что ее красота не охладила завоевательский пыл захватчика, заголосила со всем отчаянием женской души, яростно кусая руки, губы, а затем, мешая словенские и мадьярские слова, стала проклинать Новгородца и его несметную рать.
Олаф глянул на Стемира таким повелительным взглядом, что тот понял: князь не шутит, и надо немедленно выполнить его волю. Тогда он подошел к Экийе и грубо взял ее за плечи…
— Бэрин, как мы поступим со жрецом Аскольда? — спросил Олаф стареющего верховного жреца, прибывшего с новгородской дружиной в Киев по просьбе ее предводителя.
Бэрин, одетый, как всегда, в одежду друида солнца, окинул пытливым взглядом стены, пол и потолок гридницы Аскольда и задумчиво ответил:
— Похоже, не пленили душу Аскольда византийские монахи. Здесь, я вижу, только окна да завесы изготовлены в Византии; все остальные традиции волохов да словен сохранены: тренога серебряная, котелок, вон даже уголок Святовита с идолом — видать, на случай дождей Аскольд позаботился о молитвенном отсеке прямо здесь, где более всего бывал сам со своими полководцами…
Олаф слушал рассуждения мудрого жреца и улавливал в них дань уважения к Аскольду и даже сожаление о кончине киевских предводителей.
— …Чем дольше, князь, ты будешь находиться здесь, в его доме, тем больше будешь проникаться его духом, и это отравит твою дальнейшую жизнь, — неожиданно пророчески изрек Бэрин и, вытянув вперед обе руки с вертикально распростертыми ладонями, обернулся три раза кругом. Свершив священнодействие, жрец заставил Олафа последовать его примеру, и тот беспрекословно повиновался. — Почаще отгоняй от себя дух Аскольда, — посоветовал между тем Бэрин и вгляделся в напряженное лицо Олафа.
Олаф, зная, что за ним наблюдают как единомышленники, так и Аскольдовы соглашатели, почувствовал, что людям нужны открытое лицо и ясные речи.
Но правдивость и открытость во всем опасна. Нет, он не будет лить елей на души своих сподвижников. Он будет таким, каким его сделали словенская земля и опыт жизни целого рода вождей племени рарогов-русичей. Он будет хитрить столько, сколько боги выдержат! И он никому не позволит перехитрить себя, пока Святовит оберегает его жизнь, решил Олаф и, поклонившись верховному жрецу, проговорил:
— Да
— Это верно, сынок. Потому я и продолжу наш разговор о Бастарне. Ты желаешь встретиться с ним…
Олаф кивнул.
— И ежели он тебе понравится, то можешь смело оставить его здесь, в Киеве. А я вернусь в Новгород. Там я тоже пригожусь тебе, — грустно улыбнувшись, проговорил Бэрин.
Олаф опять кивнул. Ему был любопытен Бастарн, уж слишком много он слышал о нем от своего лазутчика, но и Бэрина жаль: ведь вся жизнь Олафа прошла под бдительным оком верховного жреца рарогов. Он помолчал немного, затем, вздохнув, сказал:
— Это правда, что Бастарн — потомок сынов Венеры?
— Как и все жрецы! Ведь вначале разум свой землянам дали сыны Венеры, они породили царей и жрецов для управления и принесли свои справедливые законы…
— Я знаю, — произнес Олаф, чувствуя, что разговор с Бэрином может увести его очень далеко, а жизнь требует от него в Киеве быстрых действий. — Сейчас Стемир введет Бастарна, и мы должны будем с тобой решить его судьбу, — как можно мягче проговорил Олаф, боясь лишний раз обидеть жреца своей торопливостью.
И Бэрин склонил голову перед Олафом в знак признания необходимости правоты и первоочередности его дел.
— Это хорошо, что ты сознаешь, где скрывается сила твоих корней. Заботься о них, — дал Бэрин Олафу совет и увидел открывающуюся дверь гридницы.
Стемир ввел Бастарна с тем почтением, какого трудно было ожидать от прыткого весельчака, коим знал Бэрин сподвижника Олафа, и верховный жрец Новгорода изумленно проследил, как гордый секироносец усадил надменного, сухопарого верховного жреца Киева на одно из самых лучших мест в гридне Аскольда.
Олаф встал. Подошел к Бастарну и, приложив правую руку к сердцу, низко поклонился главному жрецу Прикарпатья и Киева.
— Не гневись на меня за убийство Аскольда и Дира, благородный верховный жрец, — тихо попросил Олаф Бастарна, и взгляды их встретились.
Бастарну понравились открытость и прямота взора Новгородца, а в голосе он почувствовал силу духа нового хозяина Киева. «Да, этот будет надежнее и крепче Аскольда, и не зря Киев принял его без ропота», — подумал Бастарн и еще раз окинул зорким оком богатырскую фигуру Олафа и его снаряжение: Олаф по-прежнему носил кольчугу, а щит, шелом и меч всегда находились под рукой.
Бэрин с достоинством поклонился Бастарну и настороженно ожидал его ответа.
— Я не испытываю гнева к тебе, Олаф, сын вождя Верцина! Я знаю: ты не мог поступить иначе, ибо так распорядились боги, — сказал наконец Бастарн, повернувшись к Олафу.
— Благодарю тебя за справедливый суд, Бастарн, — так же тихо проговорил Олаф и еще раз посмотрел ему прямо в лицо.
— Довольно пустословия, Олаф! Изъяви свою волю по отношению ко мне, если ты считаешь и меня своим пленником, — проговорил Бастарн, хотя весь его вид говорил: «Разве можно обращаться со жрецом, как с обычным пленником?»