Князь сердца моего

Арсеньева Елена

Оливье любил сейчас этих людей – любил до слез, он готов был выскочить к ним и кричать, что он готов жизнь отдать за каждого из них... Вовремя спохватившись, Оливье с трудом удержался, чтобы не запеть от счастья: да ведь в его объятиях та, о которой он мечтал! Изнывал в мечтах!

Рванулся к ней – и ощутил ладонями неостановимую дрожь, сотрясавшую Анжель. Она отпрянула, напряглась... Но то была не дрожь страсти, понял приунывший Оливье. Она смертельно боялась. «Так ли она встречала Лелупа?» – ревниво подумал он, но тут же устыдился. Для нее сейчас кончилось романтическое опьянение, подступила трезвость ощущений: владелец сменился, но хочет он от новой вещи того же, что и прежний. Ах, скотина

Лелуп, что же он сделал, если эта созданная для любви красавица так боится любви? Почему-то Оливье чувствовал: потребуй он того, что принадлежит ему по праву выигрыша, – и Анжель покорно примет его, стиснув зубы.

Вот именно! Стиснув зубы от ненависти!

«Ну уж нет, – мысленно шепнул он богу любви. – Ну уж нет!»

Ослабив объятия, Оливье перевернулся на спину и тихонько сказал:

– Ты устала. Поспи сначала, хорошо? – И задышал ровно, с присвистом, как будто и его сморил неодолимый сон.

Он слышал, как Анжель прерывисто вздохнула, потом немного повозилась, сжимаясь клубком, и уснула, однако, прежде чем погрузиться в сон, подсунула доверчиво раскрытую ладонь под плечо Оливье.

Он сглотнул подкативший к горлу комок и закрыл глаза, чтобы сдержать невольные слезы. И не заметил, как тоже уснул.

6

Когда нельзя вернуться

Неделю спустя, пасмурным утром пятнадцатого ноября, Анжель стояла рядом с Оливье и Гарофано на поросшем чахлым лесом холме и смотрела на серую реку с бурным течением, по которой неслись громадные льдины. Между ними лавировали, чудом удерживаясь на ногах, какие-то люди, и даже издалека было видно, что лица их такие же серые, как ледяная речная вода. Через мост двигалась длинная вереница пеших и конных, повозок и карет, пушек и телег маркитанток – то переправлялись через Березину остатки французской армии.

– Понтонеры, – прохрипел Гарофано и сотворил крестное знамение. – В воде! В такой лютый холод! О Пресвятая Мадонна, да ведь все они станут жертвою своего самоотвержения! Они уже мертвецы, которые пытаются спасти армию...

– Мы тоже скоро станем мертвецами, если не переправимся через этот мост сегодня же, – перебил его Оливье.

– Жаль, не удалось пристроиться в хвост императорским полкам! При них тут был хотя бы относительный порядок. – Он кивком головы указал на стройные ряды, чинно шествовавшие по мосту.

– Старая гвардия! – протянул Гарофано. – «Московские купцы», голубчики! Ей-богу, ежели был бы мост на тот свет, они и по нему маршировали бы, как на параде! Нет, это не про нас. А вот наш друг Лелуп наверняка топает сейчас со своими товарищами – кум королю. Слышь, – обернулся он к Анжель, – не подбросила бы карту Оливье – уже была бы на том берегу!

– Если бы Лелуп раньше не сбросил ее прямиком в Березину! – сердито пихнул его в бок де ла Фонтейн, ревниво поглядывая на Анжель, но она с таким ужасом стала всматриваться в ряды шедших по мосту, что у Оливье отлегло от сердца, и он нашел холодные пальцы Анжель и поднес их к губам.

Гарофано хмыкнул и покачал головой, с недоумением поглядывая на своего товарища. Санта Мария, что с ним происходит?! Гарофано, предпочитавший пухленьких, бойких на язык неаполитанок, не мог понять, что де ла Фонтейн нашел в этой, прямо скажем, полковой шлюхе, от чего потерял голову.

Гарофано зевнул, огляделся, размышляя, как бы это им половчее втиснуться на мост, и вдруг ахнул:

– Император! Смотрите, император!

Оливье и Анжель привстали на стременах, вглядываясь в группу людей, одетых с особой пышностью. Анжель обратила внимание на высокого, очень красивого человека. Он вел свою лошадь в поводу, поскольку верхом было опасно ехать: мост оказался настолько непрочным, что трясся под колесами

каждой кареты, словно вот-вот развалится. Более этот человек ничем не напоминал других. Костюм его был вызывающе нарядным и совсем не вязался с обстановкой, особенно с трескучим морозом. С открытым воротом, в бархатном плаще, накинутом на одно плечо, с вьющимися волосами и в черной бархатной шляпе с белым пером, он больше походил на героя из мелодрамы, чем на военного.

– Император очень красив. И держится бодро! – пробормотала Анжель, но Оливье, проследив за ее взглядом, усмехнулся:

– Вы не туда смотрите, дорогая. Это Мюрат, неаполитанский король и любимец женщин. Как говорят русские, ему все – как с гуся вода. А император – вот он.

Оливье указал на невысокого человека в бархатной куртке на меху и такой же шапке, с длинной тростью в руке. Анжель разочарованно вздохнула: лицо императора показалось ей вполне заурядным. Видно было, что он замерз, но старался держаться с достоинством. Взмахами руки он торопил переправу: понтонеры из воды кричали, что лед начинает трескаться и мост вот-вот рухнет.

– Чего мы ждем, де ла Фонтейн?! – воскликнул Гарофано. – Думаешь, русские век будут гоняться за призраками в Борисове? Чичагов [42] вот-вот спохватится и подведет свою артиллерию. Тут-то нам и придет конец.

– В нашем положении смерть не самое большое зло, – пробормотал де ла Фонтейн. – И не надо слишком жалеть о тех, кого Бог уже призвал к себе: они умерли во славу Франции! А мы, живые?.. Какую память мы о себе оставили в России? Взорванный Кремль? Сожженные города и деревни? Бегство ряженых по Смоленской дороге? Вы знаете, что у русских уже сложилась пословица: «Голодный француз и вороне рад!» – Он криво усмехнулся: – И русский язык благодаря нам обогатился словом «шваль»...

42

Армия адмирала Чичагова загораживала путь отступавшим. Сделав вид, что переправа через Березину намечена возле Борисова, Наполеон избрал местом настоящей переправы деревню Студинку, в 12 верстах выше Борисова, и дня два держал русских в заблуждении. Русские войска подоспели к Студинке только утром 16 ноября. Но лишь сорок тысяч французов перешло на правый берег из-за плохо наведенных мостов.

– Ш-ва-ль? – повторил Гарофано. – Что это значит?

– Когда наши вояки во время отступления меняли в деревнях своих коней на хлеб и муку, они говорили русским: «C’est un bon chеval» [43] . Где там хороший?! Эти полудохлые клячи хороши были бы только на живодерне, поэтому все, ни на что не годное, теперь зовется у русских – шваль. Посмотрите! Это мы – шваль!

Оливье уткнулся в гриву лошади, и Анжель с изумлением увидела, что он плачет.

– Ради бога! – в отчаянии возопил Гарофано. – Чего ты от нас-то хочешь?!

43

Это хороший конь! (фр.)

Анжель не слушала, что отвечал Оливье. Она пристально смотрела на крыло темного леса, плавно огибавшее белое заснеженное поле.

Покружившись над лесом, огромная стая ворон с граем понеслась над полем, над вздувшейся свинцово-серою рекой. Их неумолчный, зловещий крик вызвал небольшую панику на мосту.

«Над русскими войсками кружился орел в день Бородина, и они восприняли его как предвестие победы, – вспомнила Анжель рассказ Оливье. – А над нами кружит черное воронье... Не заклюет ли оно нас?»