Князь Тавриды
Шрифт:
Вдруг та же толпа почтительно расступилась на обе стороны лестницы и снова притихла как по волшебству.
По лестнице поднималась маленькая старушка, одетая в черное платье из тяжелой шелковой материи.
Это была мать светлейшего князя Потемкина, знакомая нам Дарья Васильевна.
II. В Зимнем дворце
Счастье делает людей неузнаваемыми. То же случилось и с Дарьей Васильевной Потемкиной.
Кто бы мог в шедшей среди расступившихся почтительно сановных лиц по лестнице дворца почтенной, разряженной в дорогое платье старухе узнать бедную смоленскую помещицу, жившую в полуразвалившемся доме, где свободно по комнатам шлепали лягушки — Дарью Васильевну, ныне кавалерственную статс-даму Ее Императорского Величества.
Откуда взялась эта важная поступь, эта милостивая улыбка, играющая на ее губах?
Она даже как будто выросла, не говоря уже о том, что пополнела.
Все это сделало единственное в мире волшебство — счастье.
Дарья Васильевна за несколько месяцев до нашего рассказа прибыла в Петербург и поселилась в Аничковом дворце, незадолго перед тем купленном императрицею Екатериною у графа Разумовского и подаренном Потемкину.
Сам князь в нем не жил, но давал иногда в садовом павильоне дворца великолепные праздники.
С Дарьей Васильевной прибыли в Петербург и четыре ее внучки: Александра, Варвара, Екатерина, и Надежда Васильевны Энгельгардт. Младшей из них было пятнадцать лет, а старшей шел восемнадцатый.
Светлейший дядя не жалел ничего для воспитания своих племянниц, и лучшие учителя и учительницы Петербурга были приглашены к ним преподавателями.
Нечего говорить уже о том, что приезжие мать и племянницы светлейшего были окружены почти царскою роскошью, и высшее общество столицы носило их на руках.
Все четыре сестры Энгельгардт были очень красивые девушки и этим отчасти объясняется более чем родственная любовь к ним Григория Александровича — поклонника женской красоты.
Адъютант князя, бывший еще в зале, первый увидал вошедшую Дарью Васильевну и бросился с докладом в кабинет светлейшего.
Григорий Александрович тотчас вышел и встретил свою мать на середине залы.
Почтительно поцеловав ее руку, он повел ее в кабинет и кивнул головой адъютанту, давая знать, что он более не нуждается в его услугах.
Тот отвесил почтительный поклон и вышел из кабинета.
— Были, видели?.. — спросил Григорий Александрович дрогнувшим голосом.
— Сейчас от княгини… С час посидела у ней… Ничего, мальчик поправляется, и она стала много веселее…
— Не наступил, значит, час кары Божией… — с расстановкой, торжественным тоном произнес Потемкин.
— Что это ты, Гриц, говоришь, за что ее Богу наказывать… И так она без меры страдалица… Тяжело мне бывать у ней…
— С чего это, матушка?..
— Как с чего… Вот и нынче заговорила со мной о своей девочке… «Кабы, — говорит она, — жива была, играла бы теперь с Васей, — красные бы были дети…» А мне каково слушать да знать, да сказать не сметь…
— Действительно… это трудно… для женщин… главное сказать не сметь… — засмеялся Потемкин.
— Тебе все смешки, да смешки; а мне да княгине слезки…
Григорий Александрович сделался вдруг чрезвычайно серьезен.
— А меньше было бы ей слез и горя, коли бы она знала, что сын ее жив, терпит низкую долю — неизвестно где и у кого… А это бы случилось, кабы я не вмешался и не написал вам тогда…
— Оно, пожалуй, Гриц, ты и прав… Но когда же ты возвратишь ей ее ребенка? Или он так и останется Петровским?..
— Может быть, так и останется… Я теперь об нем могу малость лучше позаботиться, чем его батюшка, князь Святозаров… Кстати, видели вы его?
— Как же, видела… Просил передать тебе поклон… Веселый такой… радостный, у жены раза три при мне руку поцеловал… а она его в лоб…
— Значит… счастливы… — с горькой усмешкой заметил Григорий Александрович.
— По видимостям, счастливы, только я, Гриц, здесь теперь у вас попригляделась — не узнаешь ведь придворных-то лиц; он это улыбается, когда на душе кошки скребутся; плачет, когда ему, может, скакать хочется… только Святозаровы, кажется, этому роду не подходят — простые, прямые люди, он, кажись, добряк, мухи не обидит.
— А убить человека может?..
— Что ты, Гриц, разве это было?
— Нет, я так, к слову…
— И за что ты его так не любишь, Гриц?
— Я? С чего вы это взяли…
— Не бываешь у них, а они такие ласковые да предупредительные…
— Кто ко мне да к вам не ласков да не предупредителен… все-таки…
— Что все-таки? — горячо перебил ее князь.
— Не верю я, маменька, в эту людскую ласковость, все они низкопоклонничают, так как я высоко стою, меня не достанешь… А могли бы ухватиться хоть за ногу, стащили бы сейчас вниз и растоптали бы с наслаждением, потому-то и презираю я их всех, потому-то вышучиваю с ними шутки, какие только моей душе хочется… Тут один тоже из них обыграл меня на днях, воспользовался моей рассеянностью и сфальшивил. Что мне с ним делать? Не судиться идти!.. И говорю я ему: «Ну, братец, с тобой я буду играть только в плевки; приходи завтра…» Прибегает чуть свет… «Плюй на двадцать тысяч, сказал я ему…» Он собрал все свои силы и плюнул, вон в тот самый дальний угол попал… «Выиграл, братец, я дальше твоего носа плевать не могу!» — заметил я ему и плюнул в рожу…
— Что ты, Гриц! — даже привстала Дарья Васильевна.
— В самую рожу… Что же бы вы думали? Взял деньги, обтерся… и по сей час ко мне ходит… Вот каковы они, люди…
— Не все же таковы.
— Все, — мрачно сказал Потемкин. — Значит, — вдруг переменил он разговор, — наследник выздоравливает, и княжеская чета счастлива и довольна…
— Кажись, что так, а там кто их знает…
— Конечно, они счастливы и довольны, что им! — махнул рукой Григорий Александрович.
В голосе его прозвучали слезы.
Это не ускользнуло от чуткого слуха матери.
— Что с тобой, Гриц… Не пойму я тебя… Кажется, счастливее тебя человека нет, а ты…
— Что я?
— Как будто не доволен ничем… Ведь уже, кажется, большего и желать нельзя…
— Вот то-то, что вам кажется, что и счастливее меня нет, что и желать мне большего нельзя… а между тем…
Григорий Александрович вдруг поник головой и крупные слезы покатились по его щекам…
— Гриц, что с тобой? Ты плачешь… — вскочила в тревоге Дарья Васильевна.