Князек
Шрифт:
Но Джона не посещала светлая и чистая печаль – в его душе безраздельно царили вина и ужас. И напрасно старые кумушки наперебой твердили, что так порой бывает с женщинами, носящими дитя под сердцем – он упрямо считал столь внезапную кончину матери Божьей карой. Он сидел целыми днями в парке, там, где они в последний раз были вместе... Он не мог плакать – чувства его были заключены в темнице его сердца. Он не мог даже молиться – не потому, что усомнился вдруг в бытии Божьем, а потому, что ему внезапно открылась жестокость и неумолимость Его суда.
Джон любил мать, но со временем постепенно осознал, что их связывало нечто большее, чем чувства матери и сына. То, что он испытывал к ней, не было обыкновенной сыновней любовью – и теперь он с пронзительной ясностью понимал, что согрешил. Любовь его была нечестивой – и в самый момент ее смерти он питал к ней греховную любовь. Его преследовали кошмарные мысли: он считал, что его страшный грех явился причиной ее смерти. Господь поразил ее – она умерла без покаяния и исповеди, со всеми своими непрощенными грехами. Она умерла, потому что он чересчур сильно любил ее, потому что восстал против законных прав отца... И напрасно отец Филипп Фенелон призывал его искать утешения в молитве и успокоения в вере... Джон не смел молиться, снедаемый чувством ужасной вины – и светлая печаль не посещала его, чтобы исцелить душевную рану. Дни напролет просиживал он один – его могучее тело было неподвижно, он терзался сомнениями, и его домашние и слуги беспомощно наблюдали за ним со стороны, будучи не в состоянии утешить молодого хозяина.
Настало лето, погожее и жаркое – но Джон оставался равнодушным к красотам земли. Приехавший однажды Джэн, увидев его в таком положении, понял, что настало время действовать. Пустые глаза Джона уставились вдаль, а Китра, лежа у его ног, удрученно посматривал на господина. На следующий день Джэн привез Джейн в усадьбу Морлэндов. Он, пожалуй, понимал Джона лучше, чем остальные – и справедливо полагал, что нежность и душевная ласка в этом случае способны на большее, нежели трезвые голоса логики и рассудка.
Джейн застала Джона сидящим на своем обычном месте, со сломанной уздечкой в руках, а Китра лежал у его ног, положив морду на лапы и поджав хвост. При виде Джейн пес вскочил и приветствовал ее, прижав уши и виляя хвостом, однако с необычной для него осторожностью, из чего можно было заключить, что в последнее время хозяину не по душе подобные проявления собачьей радости. Джон приветствовал Джейн радушно, но она без труда заметила, что место прежней веселости прочно заняла тоска. Он словно весь погас.
– Могу поручиться, что со дня свадьбы ты выросла по меньшей мере на два дюйма, – Джон склонился, целуя сестру. – Давай-ка посидим на солнышке. Замужество действует на тебя благотворно – ты выглядишь счастливой.
Джейн уселась рядом с ним и расправила юбки с обычной своей аккуратностью. На ней было очень простое платье из желтовато-коричневой шерсти с длинными узкими рукавами, ничем не стесняющее талии. Волосы были на затылке собраны в узел, спрятанный под крахмальный льняной чепец, красиво обрамлявший ее прелестное личико. В ее одежде не было и намека на роскошь, но красота и благородство черт делали Джейн настоящей королевой. Она внимательно посмотрела на Джона, все еще скрывая волнение.
– Я очень счастлива, – сказала она. – Боюсь только, как бы меня вконец не разбаловали. Иезекия так добр ко мне, а слуги столь почтительны, что мне не о чем заботиться и печалиться...
– Так и должно было быть, малышка, – отвечал Джон. – Ты ведь из той редкой породы людей, которых нельзя испортить чрезмерным вниманием.
– Ну, а ты, брат? Что с тобой? Мне так грустно видеть тебя таким... – она помешкала, подбирая подходящее слово. – Тебя что-то мучает, – заключила она наконец. Джон уставился в землю.
– Не удивляйся, – проговорил он. – Я не могу позабыть ее.
– Ни один из нас никогда ее не забудет, – возразила Джейн, – но ты не должен оспаривать ее у Господа. Раз Он взял ее к себе, то не нам идти против Его воли.
– Я знаю, отчего она умерла, – начал Джон, и Джейн поразилась горечи, звучавшей в его голосе.
– Ты только воображаешь, будто знаешь, – твердо прервала его Джейн, – но нам не дано этого знать. Каким стал бы наш мир, если бы смертная мудрость не уступала Господней?
– Но умереть так, без последней исповеди, под грузом прегрешений ее...
– Ну, договаривай!
– ...и моих, – почти прошептал Джон. Джейн оставалась непреклонной.
– Милый братец, подумай, что ты говоришь? Да неужели же Бог менее справедлив, нежели мы, простые смертные? Да все наши добродетели меркнут перед Его милосердием! Он знает все ее прегрешения и все ее добрые дела – чего ты знать не можешь. Твое дело – довериться Ему и искать утешения в молитве.
– Если бы я только мог понять... – прошептал Джон, но Джейн почувствовала, что слова ее дошли до него. Она нежно коснулась его руки.
– Если бы мы все могли понять, к чему тогда вера? – ответила она. – Достаточно и того немногого, что нам доступно. Жизнь дарована нам, чтобы служить Ему и прославлять Его, пока он не призовет нас к Себе... Все, что живет, – смертно, и никто не знает своего часа.
Джон покачал головой:
– Ах, мне бы твою кротость! – он поднял глаза на тихое лицо сестры, озаренное светом спокойной красоты – она устремила взгляд к небу, и синева небес отразилась в ее кротких глазах. Это были глаза покойной матери! Он вдруг почувствовал, что Елизавета не покинула их, что она здесь, рядом с ними – только невидимая. Озарение было мгновенным, но принесло облегчение. Джейн обратила к нему ласково улыбающееся лицо – он ответил ей улыбкой, и она почувствовала, что брат оттаивает.
– Смирение со временем придет. – Тебе поможет молитва – и свет солнца, и пение птиц, и свежий воздух. Не торопи время, Джон.
Джон кивнул, поднес к губам ее руку и поцеловал. Чуть погодя он глубоко вздохнул – и словно сбросил с себя часть своего смертельного груза. Когда он заговорил, голос его уже куда более напоминал прежний – даже Китра навострил уши и завилял хвостом.
– Чудесный день, – произнес Джон. – Когда ты поедешь домой, то я, скорее всего, составлю тебе компанию. Я не садился на Юпитера уже слишком долго – он, вероятно, забыл все то, чему я его учил. А потом я, может быть, заеду в Уотермилл и покажу Джэну, на что он способен…