Княжеские трапезы
Шрифт:
Поскольку молодой магрибинец не возвращался, Эдуар решил заехать к нему домой. Семейство Лараби обитало в скромном муниципальном доме цвета мочи, нуждавшемся в ремонте. Дом был покрыт коричневатыми пятнами непонятного происхождения.
Наджиба была одна. Сидя за кухонным столом, она чистила овощи дешевым ножом – такие можно найти у уличных торговцев, раскладывающих свой товар в самом конце базара. Взгляд у девушки был отсутствующий, движения – неуверенные.
При виде Эдуара ее лицо озарилось улыбкой.
– Дверь была не заперта, – сказал Бланвен, –
Наджиба не ответила, слишком поглощенная созерцанием молодого человека.
– По-моему, ты полностью поправилась, – солгал Эдуар. – У тебя не осталось ни единого шрама.
Ему тяжело было глядеть на неуверенность, написанную на лице девушки.
– Ты стала еще красивее! – сказал Бланвен, на этот раз искренне.
– Ты тоже стал красивее! – откликнулась Наджиба.
И с умоляющим видом она потянулась к нему в поцелуе. Эдуар поцеловал ее.
Он не хотел злоупотреблять ситуацией, поэтому отодвинулся от девушки быстрее, чем той хотелось.
– Селим вернулся?
– Нет.
– От него нет никаких известий?
– Нет.
Сердце Эдуара сжалось. В какой же мерзкий гадючник затащила Мари-Шарлотт паренька? Поведение ученика огорчило Бланвена, тем более что раньше он относился к нему с глубоким уважением.
– Ты выходишь из дому?
– Иногда хожу с матерью за покупками.
– Я имею в виду одна…
– Мне еще страшно.
– Чего же ты боишься?
– Не знаю, просто страшно.
– Ты чего-то опасаешься?
– Не знаю, это-то меня и пугает.
– Скоро вернешься на факультет?
– Нет. Никогда.
– Что за дурь пришла тебе в голову!
– Мне больше не хочется учиться.
Эдуар вышел из себя. Его частенько охватывали приступы ярости, в основном без всякой причины.
– Господи! Только из-за того, что ты свалилась с мопеда, ты хочешь поменять весь свой образ жизни! Дура ты набитая, Наджиба. Ведь твоей стране нужны образованные девушки! А как же ты собираешься жить?
– Не знаю.
От ее потерянного вида у Эдуара перехватило горло.
– Ладно, ты еще не совсем оправилась после травмы, моя дорогая, но скоро все придет в норму.
– Помоги мне, – прошептала девушка. – Только ты значишь для меня что-то в этом мире.
Вернулась мать Наджибы, на голове у нее был большой желтый пластиковый таз со свежепостиранным бельем. Ловким движением она сняла его, поприветствовала Эдуара и на жутком французском языке спросила, нет ли новостей от Селима.
Наджиба ответила матери по-арабски.
– Что ты ей сказала? – спросил Бланвен.
– Я успокоила ее. Сегодня утром она ходила советоваться со старой колдуньей, живущей в нашем квартале, и та сказала, что мой брат находится в компании дьявола, но вскоре он вернется домой.
Эдуар, ничего не отвечая, собрался уходить.
– Как я хочу, чтобы ты забрал меня с собой, – прошептала со спокойным бесстыдством девушка.
Старуха вдруг забеспокоилась. У нее кожа была темнее, чем у Наджибы, а черты лица грубее. Приплюснутый нос,
Гражданская панихида ничем не отличалась от сотен ей подобных: такая же куцая, мрачная и торопливая. Катафалку, внутри которого находились Розина и Эдуар, надо было проехать всего полтора километра – таково было расстояние до кладбища. Жидкая похоронная процессия состояла из папаши Монготье, Эдит Лаважоль, Фаусто Коппи, сменившего по такому случаю форму велосипедиста на обычный костюм, железнодорожного смотрителя – от него Розина ходила звонить, – парикмахерши Наташи и двух или трех старушек с незапоминающейся внешностью, с которыми Рашель вместе лежала в больнице.
Одетый в черное распорядитель считал, очевидно, необходимой деталью своего туалета пару серых перчаток, явно мешавших ему, которые болтались у него в руке. Он суетился, что-то переставлял, пытаясь создать торжественную обстановку, придать лицу сочувственное выражение; строго глядя, он на ухо отдавал приказы помощникам, поправлял венки, снимал листок, упавший на гроб.
Когда могильщики опустили гроб на толстой веревке в могилу, распорядитель взял букет роз и первым бросил один цветок в яму, подавая пример всем остальным. Затем он отдал букет Бланвенам, те бросили по цветку и потом очередь дошла до других присутствующих.
Когда церемония закончилась, распорядитель заставил Розину и Эдуара принять соболезнования знакомых, что и было живо проделано. Ни мать, ни сын не плакали: по их мнению, похороны вышли неловкими и даже немного смешными.
Эдит Лаважоль подошла последней, чтобы задержаться рядом с Бланвенами. Она поцеловала того, кого с таким упорством продолжала называть своим любовником, прошептала ему на ухо какие-то успокаивающие слова, в которых тот не нуждался, находя их фальшивыми.
Во время этого разговора Эдуар заметил в глубине кладбища Банана. Парень походил на одного из тех наркоманов, на которых натыкаешься вечером в Латинском квартале: изможденный, мрачный, с взлохмаченной шевелюрой, опустошенным взглядом, воротник куртки был поднят, как у персонажа фильма о преступниках; его била лихорадка. На лице у парня обильно высыпали прыщи, бородка щетинилась.
Эдуар оставил Эдит и подошел к Банану, во взгляде того читались страх и усталость. Эдуару стало его жалко, и он обнял подмастерье за плечи.
– Ты дрожишь? – спросил Бланвен.
– Какая-то хворь прицепилась, – ответил Банан.
– Что за хворь? Надеюсь, не спид?
– Не думаю. Если только у «нее» этого нет!
Банан взял Эдуара за руку.
– Она раскурочила «11 В», – пробормотал Банан. – Причем нарочно. Берегись ее, она говорит, что рассчитается с тобой за то, что ты надавал ей по жопе. И она может это сделать, Эдуар: она убийца!