Княжич. Соправитель. Великий князь Московский

Язвицкий Валерий Иоильевич

– Андреем, государь, из боярских детей яз, у князя Стриги…

– Помню, помню, – перебил его Василий Васильевич. – Поди ко мне. Ну, Христос Воскресе!

– Воистину Воскресе! – почтительно ответил Андрей, троекратно лобызаясь с государем.

– Ну садись, – сказал Василий Васильевич, – позавтракай с нами.

Еще помолившись на образа и похристосовавшись со всем семейством и слугами, Андрей сел на указанное ему место.

– Завтра, до свету, гони, Андрей, в Кострому обратно. Благодари воевод моих и скажи, что следом за тобой яз со всей силой пойду на Шемяку, со всей братьей моей и с царевичами своими татарскими, с Касимом и Якубом, со всей конницей их… – Василий Васильевич

помолчал и, обратясь к матери своей, добавил: – Яз, матушка, митрополита с собой возьму и епископов. Пусть все православные христиане видят воровство и измену шемякину, пусть отцы святые обличат его преступление.

На другой день, собрав всю силу свою и дождавшись прихода царевичей татарских, Василий Васильевич выступил с войском к Костроме, а с ним митрополит и епископы.

В тот же день опять занемог нежданно соправитель Иван, и не взял его отец с собой в поход, а оставил в Москве.

– Меня вместо тут будешь, – сказал он сыну. – Будешь Москву хранити вместе с бабкой и с матерью. Неровен час, татары из Поля набежать могут.

– Да и куды он, хворый такой, – обрадовалась Марья Ярославна, – куды в поход он пойдет?

– Огневица у него, истинно, – подтвердила бабка, – и слезоточение, да и нос-то расхудился, течет.

После ухода отца слег Иван в постель, а духовник великого князя, протоиерей Александр, каждые три дня вести о нем посылал Василию Васильевичу с вестовыми. Вестники в эти дни от великого князя в Москву прибывали. Ведал от них Иван, что войско московское быстро идет к Волге, но вскоре после того впал в забвение и целую неделю не приходил в себя и плохо даже понимал, что вокруг него делается.

Только двадцать второго мая, в день Вознесения, сразу почти выздоровел Иван и оставил даже постель свою. Слабый еще, он все же ходил на все трапезы к матери, где и бабка всегда бывала; иногда приглашали и отца Александра.

Первого июня, в Троицын день, кроме княжой семьи и духовника великого князя – отца Александра, обедал у Марьи Ярославны епископ Авраамий суздальский, прибывший в Москву от войска. Говорили за трапезой Софья Витовтовна и отцы духовные. Марья Ярославна, как всегда, набеленная и нарумяненная, на сей раз сидела с неподвижным, словно застывшим лицом. Она ничего не ела и морщилась. Ей было нехорошо, и она не слушала разговора. Иван видел это, но не понимал, в чем дело.

– Матунька, – сказал он ласково, – не тревожь ты сердца своего. У отца много войска, и сам владыка Иона с ним, и царевич Касим с татарами…

Марья Ярославна слабо улыбнулась и тихо сказала с нежностью, тронутая вниманием сына:

– Светик ты мой, не тревожусь яз. Тяжко мне от бремени моего. Ты же слушай, что отец Авраамий сказывать будет, потом мне все поведаешь… Мне же и сидеть-то за столом тяжко.

– Вестники-то нам баили, – заговорил отец Александр, – что государь близ Волги отпустил на Шемяку братию свою и царевичей со всеми силами. Пришли они в Рудино, а Шемяка переправился на их же сторону, смирился и начал переговоры. Ты же, владыко, боле того знаешь…

– Кто переговоры-то с Шемякой ведет, отче? – обратилась Софья Витовтовна к владыке Авраамию и добавила: – Все расскажи, дабы Иван о том ведал, как надобно. Пусть знает, какие дела и обманы людьми деются.

– Митрополит Иона переговоры ведет, государыня, – с гордостью ответил Авраамий, – как глава всей церкви нашей православной.

Отец Александр заволновался от этой вести, и волнение его захватило Ивана, бабку, и даже Марья Ярославна забыла о муках своего бремени.

– Аз был при сем, – говорит владыка, – видел и слышал все. Яко пророк могучий, предстал Иона пред Шемякой, и сразу побелел лицом и смутился князь Димитрий. Много говорил митрополит

о достопамятном письме святителей русских к Шемяке. А когда кончил, подошел князь Димитрий под благословение, но владыка Иона, держа руки на посохе своем, изрек грозно: «Нет тобе моего святительского благословения!» Страх объял всех, затрепетал Димитрий Юрьевич, хотел молвить что-то, но молча поник головой. Иона же продолжал, возвысив глас свой: «Ты, ты будешь отвечать Всевышнему за козни свои и воровство! Напал на Русь Мангутек казанский; великой князь сколь раз молил тя идти с ним на врага. Мало было тогда у государя христиан, а поганых же множество… Пали верные вои за веру христианскую в битве крепкой у Суздаля; им вечная память, а на тобе кровь их! Но не оставил Господь милостию государя, избавил Он его от неволи! Ты же, вторый Каин и Святополк в братоубийстве, разбоем схватил, ослепил государя своего. А чего достиг? Хотел большего, а изгубил и свое меньшее. Данного Богом человек не отымет!.. Паки клялся ты в верности государю и паки воровства и властолюбия ради клятвы свои рушил и крестное целованье преступил. Если же и ныне в безумной гордыне своей посмеешься, то будешь чужд Богу, церкви, вере и проклят навеки! В жизни же сей меч карающий неминуемо придет на тя, и погибнешь, угождая бесу зависти, злобы и властолюбия!..» Повернувшись, ушел борзо владыка Иона, а Шемяка и все его близкие, яко каменные, недвижно стоять остались. – Епископ Авраамий замолк в великом волнении.

Всех, что были тут, рассказ его весьма растрогал, но Софья Витовтовна, утерев слезы умиления, сказала сурово:

– Истинно святитель наш молвил про меч карающий. Яз тоже мыслю, что Шемяку взять можно не крестом, а пестом.

Отец Авраамий грустно усмехнулся.

– Право, государыня, – сказал он, – звери сии двуногие токмо тогда кресту поклоняются, когда пестом погрозят им…

– Что же Шемяка? – снова спросила Софья Витовтовна.

– Смирился. Простил его государь наш, но не верит. Отныне будет за ним наблюдать непрестанно, яко за змием, дабы исподтишка он нечаянно не ужалил, дабы вовремя главу сокрушить ему…

– Прости мя, матушка, – не выдержав, сказала Марья Ярославна слабым голосом. – Моченьки нету мне. Прикажи убрать редьку – дух от ей непереносен! Тошно, морготно мне.

– Ништо, ништо, Марьюшка, – ласково сказала бабка, – иди-ка ты в опочивальню, отдохни, а мы тут еще посидим.

– Яз провожу матуньку, – сказал Иван и вышел из трапезной вместе с матерью.

Утром июля двадцать четвертого, в день Бориса и Глеба, когда Марья Ярославна совсем уж на сносях была, воротился в Москву великий князь Василий Васильевич.

По окончании радостных приветствий и благодарственных молебнов была устроена в передней государя торжественная трапеза с духовенством и боярами. Иван слушал оживленные разговоры бояр и воевод и особенно звонкий и веселый голос отца. Почему-то Василий Васильевич вел себя так, будто одержал самую большую победу, а воеводы и бояре говорили, что Шемяка-де только затаился, а от своего не отступил.

Иван исподтишка наблюдал за митрополитом Ионой и бабкой. Сам он не мог понять, прав или не прав отец, и старался угадать, что думают о том владыка и бабка.

Голубые прозрачные глаза владыки сияют ровным светом, а губы чуть заметно усмехаются, и нельзя узнать, одобряет он или порицает поведение великого князя. Софья Витовтовна же сердито хмурится и бросает досадливые взгляды на сына. Ей, видимо, хочется что-то сказать резкое, но она сдерживает себя.

Марьи Ярославны за столом нет – она в своей опочивальне с бабками-повитухами. Там со дня на день ждут родов. Ивана это беспокоит, но уйти из-за стола он не может, да и хочется ему узнать, что скажет бабка.