Княжич. Соправитель. Великий князь Московский
Шрифт:
– Слаб и печален батюшка-то наш… Изнемог он в пути-то. Сама видела, что, когда приехал, лицом на мертвеца походил. Все сие тяжко и горестно вельми. Сиротеем мы с тобой. Бабки вот нет, мать твоя давно померла. Ныне вот и отец и митрополит вельми недужны. – Обернувшись, увидел он Марьюшку всю в слезах, нежно привлек ее к себе и ласково шепнул в самое ухо: – Зато явился к нам новый гость на землю, наш Ванюшенька.
Марьюшка улыбнулась сквозь слезы и крепко поцеловала мужа.
– Надоть Ванюшеньку кашкой покормить, – спохватилась она
Иван проводил ее ласковой улыбкой и, печально вздохнув, пошел к отцу в его опочивальню.
Василий Васильевич все еще лежал в постели, но вид у него был лучше.
Лицо его не было уж таким безжизненным, но и румянец, горевший теперь пятнами на щеках отца, тоже не радовал. Это сильно встревожило Ивана. Мать сидела рядом с ним, и в больших темных глазах ее были печаль и тревога.
– Недужно мне что-то, сыночек, – сказал Василий Васильевич, пожимая ласково руки сына, – а все же хочу тобе поведати, как Новгород нас принимал.
– Не утруждай собя, государь, – возразил Иван, – при недуге своем. Наиглавное-то все от вестников твоих мне ведомо. Отдохни пока, а вот приедет Юрий из Пскова, соберем мы думу втроем да призовем Басёнка, обоих дьяков и подьячего Федора Василича.
– Ин будь по-твоему, сынок, – согласился Василий Васильевич, – токмо одно тобе поведаю. Не гадал яз и не чаял, что грызня такая в Новомгороде у всех промеж собя, а наиболее против господы. Прав ты, Иване, во всем насчет трещины-то. Токмо еще там злоба есть: вся господа против Москвы и воровство нам готовит – с поляками, папой и с татарами они заодно.
– Верно, – подтвердил Иван, – из Казани лазутчики наши, а из Дикого Поля Касимовы сказывают, что с Польшей и с Ордой еще боле у них гоньба вестников. Но и сие мы, по приезде Юрья, рассудим все вместе. Разведаем мы, какой и куда корень Новгород пущает, а как время придет, враз все их и вырвем. Ты вот лучше повестуй, что там злодеи наши деяли, как против тобя замышляли.
Василий Васильевич рассказал сыну о торжественной встрече, о пире в Престольной палате, о двоедушии новгородцев. Когда же поведал он, как нежданно зазвонил вечевой колокол, повалили слуги и холопы бояр из господы, а с ними наймиты всякие из пропоиц и грабителей, Иван угрюмо насупил брови и молвил сурово:
– Время придет, отымем у них мы игрушку сию.
Слушая отца дальше, Иван одобрил и все предосторожности Юрия и Басёнка, особенно же уменье дьяка Бородатого влиять на черных людей в пользу Москвы. Василий Васильевич рад был этому и воскликнул:
– Порадел для-ради нас Степан Тимофеич один не хуже воевод наших с полками их! Помни, Иване, сего дьяка: добре знает он новгородские дела, а наипаче все их злотворения и пакости против Москвы.
Рассказал потом он Ивану, что разболелся он там от сухотной болезни, как раньше не болел, и как архиепископ Иона помог ему. Вспомнив о владычном списке «Добропрохладного вертограда», Василий Васильевич велел Васюку достать
– Сей список, – сказал он, – приказал содеяти для меня архиепископ Иона. Он же, как тобе ведомо, и против господы восстал, в безумии укорил их и злодеянии. – Василий Васильевич вдруг рассмеялся и добавил весело: – Тобой еще, Иване, владыка-то господу пугал. «Иван, – говорил он, – токмо и глядит, как ястреб, на град наш». А тут еще вскочил с места старой посадчик Акинф Сидорыч и кричит: «Не трожьте князь Василья, а то гибель нам всем от Ивана-то, гибель!»
Видя, что развеселился Василий Васильевич, встала с улыбкой Марья Ярославна и молвила ласково сыну:
– Может, Иване, ты поужинаешь вместе с отцом? Пойду велю принести снеди какой, да токмо ведь тобе, Васенька, скоромное можно, а Иван-то постится. Пусть уж лучше к собе идет.
Услышав, что княгиня его вышла, Василий Васильевич отыскал ощупью руки сына и, снова ласково пожимая их, молвил с тихой грустной мольбой:
– Немного уж мне в жизни сей пребывати. О духовной моей речь у нас с тобой отдельно будет, а ныне молю тя, сыне мой, об одном токмо. Будешь князем великим – не обижай, Иване, братьев своих, а наипаче матери своей не огорчай. Нету на свете любови боле, чем у матери. От бабки твоей яз сие еще испытал, а на что бабка суровая была.
Голос Василия Васильевича задрожал и оборвался. Взволнованный Иван поцеловал руку отца.
– Буду завет твой хранить. Даже и неисправления братьям прощать буду, покуда от сего государству вреда нет. Передай о сем матуньке.
В то же лето, ближе к середине июня месяца, из монастырских келий, от приходских поповок, где живут местные служители церковные, от разных келейников и келейниц, что на миру ютятся, поползли опять тревожные слухи о конце мира, о Страшном суде после гибели солнца.
Смятение не зримое, а только в душах людских, охватило весь град стольный. Богомолья начались во всех церквах московских многолюдные, говения и приобщения Святых Тайн, а иные во искупление грехов своих жертвы давали щедрые и милостыни великие.
Всюду смущение было, и был страх даже и среди высших отцов духовных, бояр и князей. Все дела остановились повсюду, торговля на рынках и та прекратилась, зато кабаки бойко торговали.
– Попьем перед смертушкой-то всласть! – кричали пьяницы. – Пей, не спеши на тот свет, там кабаков нет!
Тут же всякие женки разгульные возле них толкались, мужелюбицы, блудодеицы.
– Пей, денег не жалей, – кричали мужики, – да больше женок люби напоследок! Разом за все ответ доржать будем.
– В рай-то все едино не попадем! – кричали с хохотом другие. – В аду же всем быть! Пей, веселись, пока черти тобя не сцапают.
Так и шел изо дня в день круговорот благочестивых молений и гульбы кабацкой нечестивой, а то и другое на страхе держалось пред гибелью неминучей, но вдруг все смешалось в единую сумятицу всполошную.