Княжич. Соправитель. Великий князь Московский
Шрифт:
– Голод будет, Федор Василич, – сказал вслух государь. – Обессилит народ-то, и скотине гибель.
– Да, государь, – вздохнув, тихо отозвался дьяк Курицын, – тяжкие времена ныне.
– Нам бы токмо полки нарядить да грады ко времю укрепить, – раздумчиво продолжал великий князь. – Для сего нам и союз с Крымом вборзе надобен.
Постучав в дверь, вошел дворецкий Данила Константинович.
– Государь, – сказал он, – царевич Касим пригнал со слугами своими.
– Где он?
– Провел его в переднюю твою с почетом, как гостя и друга твоего, государь.
– Добре. Приготовь ему
Когда в сопровождении Курицына вошел царевич Касим, Иван Васильевич быстро встал ему навстречу и дружески протянул руки.
– Будь здрав, государь, многие годы, – сказал Касим, целуя руку великого князя.
– Будь здрав и ты, царевич, – ответил Иван Васильевич и посадил рядом с собой Касима, плечо к плечу, как верного друга.
– Сказывай, – молвил он, но уже по лицу Касима видел, что вести дурные.
– Умер Хаджи-Гирей, – сказал тот печально, – да простит Аллах его прегрешения…
Иван Васильевич переглянулся со своим дьяком.
– Что в Бахчэ-Сарае? – спросил глухо великий князь.
– В Бахчэ-Сарай? – продолжал Касим. – На тот свет шайтан с ангел дерется за душа Гирей. В Бахчэ-Сарай сыны Гирей за престол дерется. Все. Пропал наш дело…
Касим опустил голову. Иван Васильевич встал и начал молча ходить вдоль своего покоя. Потом снова сел рядом с Касимом.
– Скажи, Касим, – спросил он, – а кто и кому из сыновей Гирея помогает?
– Много сынов, – ответил Касим, – восемь сынов. Дерутся два: Нур-Даулет и Менглы-Гирей. Хан Ахмат – за Нур-Даулет. Турки, султан Мухамед – за Менглы-Гирей. Долго драться будет…
Великий князь вдруг усмехнулся и молвил весело:
– Мы поможем Менглы-Гирею. Турки ближе к Бахчэ-Сараю, турки победят.
В лето тысяча четыреста шестьдесят седьмое зима тоже была лютая и с такими морозами, что множество людей померзло насмерть по дорогам в Москву и к иным градам и на всех путях по волостям меж селами и деревнями.
Весна же наступила очень поздно. Ненастье затянулось до начала июня: то распутица с дождями и снегом, то среди непогоды летние дни со зноем солнечным. Даже конникам и то проезду почти не было.
В непогодь и на грязи Пасху в Москве праздновали двадцать девятого марта. Не празднично было в эти ненастные дни, и даже пасхальный трезвон гудел невесело.
Иван Васильевич в тревоге постоянной был, боясь нового неурожая и беспокоясь смутой крымской, которая продолжала расти.
– Как там все содеется, – говорил он Курицыну, – Богу единому ведомо. Мы же знаем токмо одно, что силы свои копить надобно, какие сможем.
Поэтому государь уж на третьей неделе после Пасхи, невзирая на бездорожье, поехал с Юрием на Оку и Угру грады проверять и заставы.
Прощальный обед был у старой государыни, у Марьи Ярославны. За столом были, кроме княжой семьи, брат государя, князь Юрий, и дьяк Курицын.
Речь зашла о новом митрополите Филиппе, и Марья Ярославна одобрила его, сказав:
– Новый-то владыка по мне хорош. Не ведаю токмо, как ты его, сыночек, почитаешь?
– И яз так разумею, государыня-матушка, –
– Токмо вот внучек мой не в тобя, Иванушка, – молвила Марья Ярославна. – Помню на десятом-то годике ты вельми скорометлив был, даже и на советах бывал боярских.
Старая княгиня, увидев, как потемнело веселое лицо сына, спохватилась и перевела разговор на другое.
– Зато Марьюшке, моей доченьке, – продолжала она, – покойней ныне, чем мне тогда было. Не забыть век мне, Иванушка, твоего первого походу. Сколь тогда я слез пролила.
Иван ласково улыбнулся матери и молвил:
– Успеет еще Ванюшенька. Время ныне иное, да и верно, не хочу яз сердце тревожить Марьюшке моей.
– А ты ведаешь, Иване, – заговорила опять Марья Ярославна, – Дарьюшка-то, Костянтина Иванычева, овдовела. Бездетной осталась. Продала, бают, все именье свое. В Москву хочет, постригаться в монастырь.
Иван, не показывая виду, вдруг взволновался, сам не понимая отчего, и ясно ему привиделось прощанье последнее с Дарьюшкой. Будто вчера это было.
– Что ж, – сказал он вслух спокойно, – ее дело. Видать, зело мужа любила, свет ей после него не мил.
– Что ты, сыночек, – живо откликнулась старая княгиня, – бают, глаз от горя до самой его смерти не осушала.
Иван Васильевич дрогнул весь, но усмехнулся и сказал:
– Трапеза кончена, государыня-матушка. Нам с Юрьем спешить надобно, дабы к ночлегу засветло доехать. Дорога-то ведь совсем, бают, непроезжая. – Он встал из-за стола, и все встали за ним, крестясь на иконы. – Матушка, благослови нас с Юрьем родительским благословением…
Потом сам он благословил Ванюшеньку и долго прощался с Марьюшкой, обнимая и целуя ее с нежностью. Из детства вспомнилось ему многое, и было грустно, неведомо почему… В Коломну Иван Васильевич приехал с братом своим, когда начала погода устанавливаться.
В обед они по улицам коломенским со стражей ехали к Соборной площади, где наместник и воевода живет. Молчали оба брата. День хоть совсем уж весенний был, теплый и солнечный, но грусть почему-то томила Ивана. Может быть, потому, что опять ему юность его вспомнилась, и от грусти этой с болью слушал он похоронный церковный звон.
– Покойника несут, – сказал князь Юрий и снял шапку.
Остановился Иван Васильевич, тоже снимая шапку и крестясь, а за ним остановилась и вся стража, поснимав шапки и давая дорогу похоронному шествию. Впереди несли крышку от гроба, потом шли священник в ризе, дьякон в стихаре и с дымящимся кадилом. В богатом гробу, обитом парчой, несли на шитых полотенцах молодую женщину.