Княжич. Соправитель. Великий князь Московский
Шрифт:
– Купецкие похороны, – сказал Юрий брату, но тот не ответил, только молча кивнул.
За гробом теснилась родня со слезами и плачем, а плакальщицы, покрывая всех голосами своими, громко причитали, но из общего гула время от времени выделялся звонкий и чистый голос, и тогда Иван Васильевич разбирал слова. «Приходила скора смертушка, крадучись шла, душегубица…» – прозвенел рыдающий голос и потонул в общих причитаниях, но потом опять вырвался, и снова услышал Иван Васильевич:
ПровожатВдруг голос этот серебряный окреп страшной силой горестной, словами тоски нестерпимой в сердце впивается:
Не забудь мои ты слезы неуимчивы,Хоть с подкустышка явись да серой заюшкой,Хоть с погоста прилети да черной галочкой…Шествие завернуло за угол, и голос сразу на словах этих оборвался.
Все надели шапки, и снова зачокали копытами кони княжой стражи, но Иван Васильевич ехал молча с широко открытыми глазами, а в душе его и в ушах все еще плакал рыдающий голос:
Хоть с подкустышка явись да серой заюшкой,Хоть с погоста прилети да черной галочкой…В субботу, апреля двадцать пятого, на четвертой неделе после Пасхи, вернулся с братом Иван Васильевич в Коломну с Угры-реки, осмотрев там все места для ратных дел, объехав наиглавные крепости, и вдруг словно изо дня в ночь сошел.
С тишиной его страшной все встретили, смотреть на него все боятся, глаза долу у всех опущены…
Встревожился великий князь.
– Что такое тут? – спросил он тихо.
Князь Юрий, которому все уже известно было, обнял брата и молвил:
– Вестник из Москвы прибыл. Потом на Угру к нам поскакал, да разминулись мы с ним в пути.
– Какой вестник? – хрипло спросил Иван Васильевич.
– Тут я, государь, – кланяясь до земли, молвил печально Герасим из дворских слуг, – вторым мя старая государыня шлет. Повестует она: «Сыне мой, в пятый час нощи противу четверга преставися радость наша Марьюшка. В четыре дни от горячки сгорела…»
Потемнело в глазах Ивана Васильевича, побелело лицо как снег. Захотел он кричать от боли душевной, грохнуться на пол, биться о землю, но сдержал себя. Вечностью всем показались эти мгновенья, когда омертвел государь на руках брата.
Вот широко открылись его страшные глаза и медленно обвели покой.
Вздохнул государь судорожно, будто дышать ему нечем, перекрестился на образа и молвил хрипло:
– Царство тобе небес…
Оборвался, закрыл лицо руками. Снова осилил горе свое государь.
– Юрий, – молвил он тихо, – будь тут меня вместо, все огляди до конца… – Помолчав, Иван Васильевич добавил: –
Государь, не оглядываясь и не прощаясь ни с кем, пошел к своему покою.
Распутица все еще не кончалась. В лесах лежал снег и медленно таял, разводя болота и грязь. Вперемежку с ясными днями шли дожди или снег. Туго распускались почки на деревьях, но птицы уже прилетели, и звонкие голоса их звенели повсюду.
Иван Васильевич ехал медленно. Перед самой Коломной он встретил еще одного вестника и узнал, что старая государыня и митрополит уже погребли Марьюшку в монастыре, в церкви Святого Вознесения. Спешить было некуда, а в Москве будто не стало ничего, будто вся Москва вымерла. Да и сам Иван Васильевич будто пустой внутри и ничего нет у него на этом свете.
Дышит он влажным весенним воздухом, а в ушах чуть звенит знакомый плачущий голос, что опять ему вспомнился, звенит он одно и то же: «Хоть с погоста прилети да черной галочкой…»
И кажется Ивану, что сон какой-то он видит, а жизни уж нет никакой.
Не может он Марьюшку мертвой представить – живой только помнит, как прощался недавно с ней. И щеки нежные, теплые помнит, и глаза, что глядели так ласково из густых ресниц… Как во сне, он и в Москву приехал, и в Москве все как во сне было.
Марья Ярославна со слезами его встретила, панихиду служил митрополит Филипп у могилы Марьюшки, но все это казалось Ивану Васильевичу странным и ненужным ему. Застыл он весь, был ровен и равнодушен ко всему, и страшны были для всех этот холод и бесстрастие государя. Даже Ванюшеньку не замечал он, казалось.
На сороковой день панихида была по Марьюшке в княжих хоромах и поминальный обед с митрополитом, который сам служил панихиду; родня вся княжая съехалась, а также князья служилые, бояре и воеводы…
Иван Васильевич говорил о государствовании и с митрополитом, и с боярами, и с воеводами, как всегда, деловито и обстоятельно, но самого его будто за беседой и не было. После трапезы ушел он в свою опочивальню, но один, без советников, как это обычно бывало при тайных совещаниях о делах военных и прочих. Не мог он с малым числом людей быть: или на многолюдстве, или совсем один.
В опочивальне сел он на постель свою пред отворенным окном. Майское небо синеет, облака плывут белые, и вдруг, мелькнув легкой тенью, села на подоконник галка. Вздрогнул Иван, а в мыслях простодушно, по-детски мелькнуло, что, может, это душенька Марьюшки. Замер он, а галка, повернув к нему голову, пристально поглядела на него неприятным серебристо-белым глазом…
– Злая птица, – прошептал Иван Васильевич и быстро перекрестился.
Галка, испугавшись движенья руки, взмахнула крыльями и исчезла за окном. Почему-то все это потрясло Ивана, и ясно стало ему, до острой боли, что нет уже Марьюшки, нет и никогда, никогда уж не будет.