Княжич. Соправитель. Великий князь Московский
Шрифт:
– Ты прекрасна, – шептал он, – как гурия рая, и аромат из уст твоих – как аромат только что открывшейся розы.
Но Хадичэ, уклоняясь от его поцелуев, произнесла такие стихи:
Когда ты сам творишь в любви обман и ложь,В глаза возлюбленной, как в зеркало, гляди –Ты в них обман ее и хитрости поймешь,Что под чадрою пьяных ласк она в грудиТаит, как яд, с холодной трезвостью змеи.Ахмат
– О моя Хадичэ, любимая больше других, – заговорил он ласково, – зачем говоришь ты о коварствах и лжи, когда мое сердце полно тобою? Я задумал великое дело и одной тебе доверяю его сегодня. Другие же только после ухода войск из Сарая узнают о нем. Ты умна и оценишь это.
Глаза Хадичэ загорелись любопытством, и она насторожилась. Нежно прижимаясь к хану, она отдает ему томно свои полуоткрытые губы, и оба они, как пчела мед, нежно сосут сладость поцелуя.
Всю ночь среди ласк и поцелуев выспрашивала Хадичэ мужа о походе на Русь и радостно смеялась, когда обещал он ей самоцветные камни, соболей, шелка и парчу русских князей и бояр, золотую и серебряную утварь.
– Они богаты, но жадны, эти хяуры, – говорил он, – я и мои эмиры раскроем их сундуки. Я привезу тебе новых служанок, не из девок деревенских, а из княжон и боярышень. Гюльчахрэ – ни слова! Она жадна и захочет все захватить, а я тайно, нарушив закон, дам тебе вдвое больше, чем ей.
Взглянув нечаянно в глаза Хадичэ, хан увидел в них хищную радость и в то же время недоверчивую тревогу. Он понял ее.
– А что ты дашь… – сорвалось невольно с ее уст, но она сейчас же замела след своих мыслей, добавив: – Что ты привезешь нашему сыну?
– Драгоценное оружие, – молвил хан, закрывая глаза, чтобы она не догадалась, что он понял, о ком она хотела спросить. Он притворился усталым и продолжал: – Смотри, уж светает, и я не хочу, чтобы азан застал меня здесь неготовым к утренней молитве.
Но она не отпустила его, пока он снова не испил ее ласк, выведывая у него, когда выступают войска. Он понял и это и нарочно удлинил срок на месяц.
Выходя из покоя Хадичэ, Ахмат вдруг опять почувствовал тревогу за Адикэ и, вспомнив стихи, беззвучно прошептал:
– О трезвая, холодная змея!..
Когда в деревне Русский Карамыш узнали, что хан Ахмат замыслил поход на Русь и созывает в Сарае совет эмиров, все русские сабанчи [187] заволновались.
Хотя сабанчи состоят из разных поколений, но любовь к далекой родине и вера христианская живут в сердцах и у старых и у молодых. Татары ордынские – не то что казанские: не притесняют их, позволяют им молиться по-своему в русской моленной избе и совершать там все таинства, которые совершать без попов можно, ибо с отъездом в Москву епископа Вассиана и в самом Сарае русских попов лишь два-три осталось.
187
Сабанчи – плужники, пахари, крепостные крестьяне у татар из захваченных
В карамышской молельне старец Евфимий после молитвы обратился к единоверцам своим.
– Братия, – заговорил он с волнением, – гневом Божиим от родной земли и Церкви мы отторгнуты. Но можем ли мы Русь святую не помнить? Те же, что тут родились, в рабстве родителей своих, могут ли сердцем и душой не чуять того, что мы к Руси питаем?
Говорил старец со слезами, и все плакали, боясь новых разорений, новых полонов и лютых мук и смерти братий родных на Руси. Вспомнил Евфимий, как семья его и сам он в полон попали татарский.
– Мы – люди малые, – продолжал он, – но и мы можем помочь родной земле, родным братиям православным. Упредим Москву о грозе грядущей! – Старец помолчал и тихо добавил: – Может, кто из нас, кой телом силен и сердцем тверд, свершит дело Божие – погонит вестником ко князю московскому, дабы успел он силы набрать ратной, дабы защитил святую Русь.
Пал на колени старец, и все за ним, и плакали пред иконами о спасении родной земли…
Когда поднялись все с колен, выступил вперед молодой парень Захар, сын Иванов, прозвищем Силован, поклонился старцу и тихо молвил:
– Достаньте мне двух сменных коней, погоню я мимо Дона, через Дикое Поле до русских степных дозоров. Коли коней загоню, так пешой пойду, а в Москве буду.
Благословил старец Захара и сказал:
– Соберем, православные, все нужное. Угоним тайно из степных табунов коней добрых, пшена, лепешек и другие подорожники изготовим и Бога молить будем о добром пути Силовану.
– Спаси Бог вас, православны, – ответил Захар Силован, – токмо тут о стариках моих позаботьтесь, а сам я, ежели надобно, и голову за Русь положу.
– Дай тобе, боже, живу быть, – говорили кругом мужики и женки, – прими на собя, Захарушка, испытание за всех. Смилостивится Господь, поможет государю московскому. Разобьет он мучителей наших и нас и детей наших от рабства и муки непереносныя ослобонит.
Эту ночь русские сабанчи провели тревожно: прокрадывались в степь, хоронясь с раннего вечера в балках и буераках, дабы захватить неслышно и незаметно двух коней из табунов своего эмира. Это было опасно, как на войне, – малейший промах грозил лютой мукой. Даже если все сойдет благополучно, нужно сохранить строжайшую тайну, ибо по законам ордынским всякий, кто поможет бежавшему рабу конем, одеждой или пищей, подлежит смертной казни.
На следующий день, к полудню, когда Захар Силован, давно переплыв с конями Волгу и пересаживаясь о одного коня на другого, дабы меньше притомить их, гнал к Дикому Полю, его хватились в Карамыше. Пропажи коней татары не заметили, но исчезновение такого богатыря, как Силован, бросилось сразу в глаза. Карамышские власти рвали и метали от злобы, перестегав кнутами половину русских сабанчей. Просвирепствовав еще два дня и ничего не узнав, татары махнули рукой на Захара и прекратили всякие розыски. Опыт давно показал, что если не схватить беглеца в первые два дня, то после ловить его тщетно.