Княжич. Соправитель. Великий князь Московский
Шрифт:
– Ну сказывай речи государя своего.
Якуб-писарь стал на одно колено, а великий князь поднялся со своего места.
– Его величество, – переводил слова Якуба дьяк Курицын, – узнав недавно о кончине твоей благоверной супруги, великой княгини Марии Борисовны, огорчен зело и шлет тобе свое соболезнование и молит Господа о царствии ей небесном…
Иван Васильевич омрачился при воспоминании о княгине своей и тихим голосом ответствовал:
– Скажи, Федор Василич, что яз благодарю короля и брата моего за сие внимание к моей горести. Дай Бог ему боле счастия в делах семейных, нежели мне, грешному.
Иван Васильевич поклонился и сел, а посол встал
– Пусть говорит.
Посол заволновался и начал нерешительно:
– Сказав все, – переводил опять дьяк, – что надобно эксоффицио, по должности своей яз прошу разрешить сказать мне нечто моту проприо, своей охотой.
– Пусть говорит, – молвил Иван Васильевич и насторожился.
Великий князь понял, что вся суть дела именно в том, о чем хочет посол сказать «своей охотой»…
Якуб воодушевился и много говорил о падении Царьграда, о захвате турками Гроба Господня в Иерусалиме, о Третьем Риме и о будущем величии Москвы в деле защиты христианской веры от басурман.
Слушая это, Иван Васильевич усмехнулся и вспомнил о тайном союзе Казимира с ханом Ахматом против Москвы.
Воодушевляясь своим красноречием, пан посол заговорил горячо о его святейшестве папе Павле, [207] при дворе которого живет молодая деспина, дочь деспота морейского [208] Фомы Палеолога, родного брата императора Константина… [209]
207
Павел – Павел II, папа с 1464 по 1471 год.
208
Морея – полуостров на юге Греции; деспот – властитель, неограниченный самодержец.
209
Константин – Константин XI, последний византийский император.
Иван Васильевич значительно переглянулся с дьяком Курицыным.
– Деспина красива, – продолжал переводить дьяк речи Якуба-писаря, – правда, она дебела немного, но на Руси любят полных женщин. Умна она зело. Его святейшество папа римский, как о сем известно вашему архиепископу в Кракове, хочет ее выдать замуж, ибо девица давно уже в поре.
– Мы чтим святого отца и молитвенника за всех нас, грешных, – прервал посла Иван Васильевич, – да ниспошлет Господь успех его деяниям, ежели такая гребта у него о сей девице есть. Мы же, пан посол, покончив дела наши, лучше за столом побаим о всяких вестях и баснях. Прошу тя нашего хлеба-соли откушать.
Иван Васильевич встал и направился к своему месту за главным столом в красном углу передней, где было собрано к обеду и блестело все серебром и золотом чарок, кубков, солониц, перечниц и горчичниц. Около мисок лежали серебряные ложки, а кругом скамей стояли в нарядных кафтанах дворские слуги великого князя.
Якуб-писарь, оправившись от мгновенного смущения и поняв, что его выступление «своей охотой» успеха не имеет, ловко поклонившись, пошел к княжому столу вместе с ксендзом и русским толмачом, на сей случай к нему приставленным. Свиту его рассадил за другими столами дьяк Курицын, сообразно достоинству каждого из них.
Было уж в полпира, и пьяно все кругом становилось, много уж было съедено
– Государь тобя жалует, – быстро сказал ему толмач по-польски, – встань, пей за его здравие.
Якуб тотчас же вскочил на ноги, хотя был уже пьян. Взяв кубок, он с глубоким поклоном поблагодарил государя за честь и, пожелав ему здравствовать многие лета, выпил все за единый дух. Потом, держа еще пред собой кубок, весело подмигнул и добавил:
– Гаудэамус игитур, ювенэс дум сумус!
Все поляки из его свиты почтительно заулыбались, не позволяя себе смеяться в присутствии сурового государя. Но Иван Васильевич сам с улыбкой спросил у Курицына:
– Что он сказал таково складно?
– Стих по-латыни, – ответил дьяк, – из школьной песни, сие значит: «Будем мы веселиться, пока еще юны!»
Государю понравилась эта шутка и веселость уже немолодого посла. Смеясь, он молвил:
– Жалую тя сим кубком!
Достаточно уж подвыпивший посол забыл о своем непонимании русского языка и, не дожидаясь перевода, воскликнул, прижав кубок к сердцу:
– Бардзо дзенькую и падам до ног светлейшего государя! – Поцеловав кубок, он поставил его на стол возле своего прибора.
Великий князь переглянулся с Курицыным, усмехнувшись одними глазами. Снова все зашумело кругом разговорами, звоном чарок и достаканов.
Иван Васильевич знаком подозвал к себе Курицына и сказал вполголоса:
– Утре наряди все, как тобе сказывал, к отъезду посла. Приведи его до завтраку проститься и отъезжай с богом. Да гляди, а зачем, сам ведаешь. Яз пойду на малое время отдохнуть к собе, а ты еще пои их да слушай, что бают. – Встав из-за стола, улыбнулся он и шепнул дьяку: – А папа-то рукой Казимира нас щупает.
Из Переяславля-Залесского выехал Якуб-писарь в возке, в котором были с ним только духовник его да двое слуг. Курицын ехал отдельно, следом за посольским возком. Дальше тянулся поезд свиты посольской, окруженный русской стражей.
Посол Якуб и ксендз Витольд долгое время ехали молча. Якуб был совсем трезв и мрачен и от времени до времени посасывал из походной фляги дорогое заморское вино – подарок московского князя на дорогу. Он вспоминал все, что было, что слышал от других, что знал и видел сам, и, медленно обдумывая, подводил итоги своего посольства.
– Умен князь московский, – заговорил он наконец со своим духовником, – и силен духом. Многих знал я государей и послов, вертел ими, как мне надо было. А этот зараз непонятным образом меня самого в руки взял, словно на коня узду надел. Н-да! – Якуб досадливо крякнул и, потянув из фляги, добавил: – Oleum et operam perdidi. [210] Впрочем, одно узнал: князь жениться на деспине не хочет, а сие значит, что папа не будет навязывать нам дружбу с Москвой.
– Обращая мысли свои к Богу, могу на сие сказать только словами молитвы Господней: Fiat voluntas tua, [211] – проговорил ксендз и набожно перекрестился.
210
Потерял масло и труд (не достиг никакой цели) (лат.).
211
Да будет воля Твоя (лат.).