Княжий остров
Шрифт:
— А ты хоть знаешь, что такое ЧК, майор? Это «бойня» в переводе, город Чикаго назван из-за множества боен в нем.
— Я не знал. Я выполнял приказ…
— Но ты же понимаешь, что мы тебя отпустить не можем?
— Понимаю, я пойду с вами и буду исполнять любые ваши приказы, только не убивайте…
Грохнул выстрел. Майор откинулся в траву с пробитой головой, а Солнышкин уже громко промолвил:
— Прости Господи… Не то он тебя разжалобит, Окаемов, а потом он всех сдаст или перережет глотки спящим. Это же падаль.
– Зря… Надо было еще поспрашивать, взять слово и отпустить, — помрачнел Илья Иванович.
– Вы, белые офицеры, благородные, но наивные люди; у скольких гадов в гражданскую войну вы брали слово и отпускали, а потом становились над ямой под их пулями. Было такое?
— Было… Но мы же русские люди…
– Ошибаетесь… Забойщиками русского народа уже выращен вурдалак с русским обличьем, но с окаменевшим дьявольским сердцем, — Солнышкин с трудом встал на ноги, все еще судорожно сжимая пистолет страшными пальцами. — Этот выродок изгалялся над нашими ребятами, бельцы корчились отравленные, а он стрелял их с наслаждением… тешился убийством… И тут неприемлемо никакое благородство. Сила на силу!
— Милостивый государь… возможно, вы и правы, но…
– После этого со мной что-то случилось, — прервал в запальчивости Солнышкин, — я вдруг стал ощущать себя язычником… Где был наш Бог?! Когда ребят истязали?! Или нам подставить другую щеку?! Идемте же, сдадимся на милость врагов и на дыбе станем уговаривать их быть хорошими. Мы же смиренны, мы же блюдем «не убий», мы же верим в справедливость и гуманность? А враг относится к нам, как к скотам… и режет… режет… Нет уж, Окаемов, хватит сопли жевать! — Солнышкин был в каком-то агрессивном отчаянье, он обличал, мучительно искал истину и бросал в лицо Окаемову страшные слова: — Мы должны жить своим умом, трезвым расчетом, создавать материальные блага, учиться, быть смекалистыми, сплоченными в единый Народ… А наш Бог повелевает: «Блаженны нищие духом, ибо тех есть царствие небесное»… Для кого же рай? Для придурков?
– Угомонись! — строго прервал Окаемов. Услышав это он содрогнулся… перед ним была помраченная кровью, измученная христианская душа на грани великого греха — отречения… На их глазах за душу Солнышкина бились Тьма и Свет, разорванная надвое, она кричала. И Окаемов услышал этот последний крик. Нужно было спасать и врачевать чистотой и верой… На их глазах шла битва за русскую душу… — Угомонись и приди в себя! Многие священные книги неверно и даже вредно толковались. Истинный смысл этого изречения из Нагорной проповеди Христа таков: «нищие духом» — это по слабости своего духа поддавшиеся грехам, кающиеся в своих грехах и просящие у Бога прощения… потому они и достойны царствия небесного. Нельзя смешивать такие понятия… Изверившийся народ обречен… ни народ без веры, ни государство без религии быть не могут — это высший закон! И он утвержден историей…
Взгляд Егора застыл на обезображенных пальцах Солнышкина, судорожно сжимавших пистолет… из них вызревали и сочились кровь и гной… Страшен был в этот миг сын псковских земель… Случившееся в монастыре разбудило его губительную ярость, слепую месть… ту самую, что просыпается в русском человеке на краю гибели души… Окаемов уже спокойно и рассудительно продолжил:
– Нам нужно стройное и цельное Учение Спасения… Нужна сила Организованного Общества… Должна заработать исконная сила народного гения просвещенного народа, равнение его на все возвышенное и светлое… Равнение на сильного; ставка на лучшего — вот путь… Ум, мощь, труд, сила… при Добре, Красоте и Любви! — и как бы выражая вслух недавнее беспокойство о душе Солнышкина, закончил: — Да-а… За русскую душу борются Бог и Дьявол, за душу России… две могучие силы. За чистую силу всегда идет вечная борьба. Если Тьма овладеет чистой душой России — придет конец света. И мы пошли на эту войну в рядах войска Божьего… И вот первые жертвы наши у монастыря… первая их жертва у наших ног… Не стать бы нам убийцами, как они…
– Не станем, — прошептал Солнышкин, — но и пощады врагам не дадим! — он застонал и медленно осел… как бы уходя в здоровый сон после тяжелой болезни.
Мошняков и Егор едва успели подхватить грузное тело Солнышкина и мягко опустили на плащ-палатку.
– Душа намучилась у него, — кивнул Селянинов со вздохом на здоровяка. Потом как-то по-мужицки просто и укорно сказал: — Хватит митинговать-то, хоронить человека надо…
Двое бельцов молча понесли за ним убитого в кусты.
Где-то недалеко за лесом в деревне вовсю наяривала гармонь и доплывали раздольные русские песни. Видимо, гуляли на встрече фронтовиков; а еще ближе страдальный голос завел одинокую песню, блуждающую по лесам. Вдовья печаль и слезная тоска слышались в ней. Высокий женский голос ворожил:
Ска-аза-али, ми-илый по-оме-ер, Во гробе лежит, Он больше не встанет, Ко мне не придет, Словечко не скажет, К груди не прижмет. Иду, месяц светит, А ночь так темна, Но милый не встретил, Осталась одна…Все заслушались, только пугающий хряск саперной лопатки из густых кустов, безжалостно режущей корни трав и молодого подроста, мешал внимать…
* * *
Они безотдыхно шли всю ночь в район запасного сосредоточения разведшколы. Солнышкин уже сам передвигался, но временами его опять насильно укладывали на плащ- палатку и несли. Вел Мошняков, изредка сверяясь по компасу. Остановились на дневку и тут услышали гул самолетов, они низко летали над лесом, и Окаемов с печалью сказал Егору:
– Так же нас нащупывали в Полесье. Где же нам опять сыскать Княжий остров спасения? Летчики не ведают, что творят… исполняют приказ главного охотника…
– Как бы до Ирины не добрались, — высказал вслух свои мысли Егор.
– Кроме Лебедева и тебя об их местонахождении никто не знает, а генерал наш — кремень. Жив ли он? Как его не хватает сейчас! Как несправедливо! Все празднуют победу, а мы, вложившие столько сил в нее, вынуждены скрываться. Не дрогнули бы ребята, у них тоже невесты, матери и отцы ждут. Столько слез теперь в их домах и столь ожидания… Разберемся, а потом выдадим настоящие документы и отпустим на побывку. Нельзя сердца родных терзать…
– Я думаю, что бельцы не отступятся, но отдохнуть им надо. Мне бы тоже к Ирине наведаться, пешком бы ушел, так соскучился.
– Сходишь, сходишь… Только бы не обнаружили полуторку сверху и не пустили собак по нашему следу, тогда могут раскрыть базу…
– Чтобы сбить собак, надо или водой уходить, или на товарняке пару разъездов проскочить, — вмешался в разговор Мошняков. — Хоть бы табак был, присыпать следы, да никто не курит. Илий отучил… Он меня разок и увидал с цигаркой в монастырском саду, да так ласково гутариг: «Радость моя, что же ты грязный палец дьявола сосешь? Ить он тебя когтем проткнет мерзким…» Я как представил это! Как рукой сняло курево, — Мошняков обеспокоенно вслушался и проговорил: — Малость передохнули и айда! Если тут настигнут — худо…
— Что ж, пошли, — вздохнул Окаемов.
Они осторожно двигались лесом, всякий раз маскируясь, когда налетал самолет, и к вечеру вышли к железнодорожной ветке. Затаились в кустах у разъезда и в потемках забрались на остановившийся товарняк. Эшелон катил без остановки, вырвал их за сотню километров из зоны поиска. К базе пришлось немного возвращаться, на рассвете третьего дня вышли к условленному месту.
В тайнике нашли пакет. Окаемов разорвал его и сразу угадал руку Лебедева, его стиль письма, хоть оно было отпечатано на машинке. Выстроил людей и зачитал приказ. Всем надлежало выехать на родину и отдыхать до определенного времени, ждать особых распоряжений. В пакете лежали искусно выполненные документы на каждого бельца, наконец-то с подлинной фамилией; четко расписано, где воевал, с печатями и штампами частей. Документы были умело состарены, не вызывали никаких подозрений. Лебедев и его помощники знали свое дело крепко. Окаемов раздал документы, ордена и медали, велел сделать нашивки о ранениях. В приказе предписывалось не являться на базу для ее сохранности и чтобы не вывести на нее чужих. На всякий случай был указан схорон с продуктами и оружием, недалеко, в сосновом бору. Илья Иванович немедленно этим воспользовался, чтобы люди передохнули.