Княжий остров
Шрифт:
Старик шел впереди в длиннополом белом тулупе, подпоясанном красным кушаком, в руке у него был костыль, поскрипывающий в снегу. Они добрались к избе на другом краю села и поднялись на поюшее деревянное крыльцо. Матвей велел обождать и ушел в темь коридора, нашаривая дверь, — уладить разговор с братом приезжих людей. Его долго не было, потом дверь скрипнула и в слабом озарении свечей, исходящем из дома, он поманил рукой, глухо проговорил:
— Заходите, люди добрые, Боголюб ждет вас.
– А как его величать по имени-отчеству? — зашептал Окаемов.
– Так
Все трое вошли за стариком в низенькие двери, склонившись под притолокой. Окаемов прошептал Егору:
– Двери низкие в русских домах специально сработаны, хочешь не хочешь, а хозяину поклонишься…
В первой комнате темнела огромная печь, а из горницы тёк свечной свет. Когда дед Матвей посторонился, пропуская их вперед, они так и оторопели. На вывернутом белым мехом кверху огромном тулупе сидел кряжистый, огромный старик, как дуб древний, заросший мхом зелёной бороды и волос. Он молча взирал на пришлых, на то, как они крестились перед иконами с горящей под ними лампадкой, и молчал. На приветствие только кивнул головой и что-то по-медвежьи уркнул. Младший брат скинул свой тулуп, оправил бороду и присел к столу, повернувшись к стоящим:
– Присаживайтесь, добрые люди… раздевайтесь, тут у брата тепло от свечей и лампад, и дух травный, ладанный, благость… Ну вот, Боголюб, ученые люди интересуются нашим прошлым житьем и знают многое про наши места, да главное стремятся постичь, может быть, чё и подскажешь?
Боголюб молчал. Он пристально разглядывал из-под лохматых бровей чужаков, и взгляд его был пронзителен, как свет звезд… Наконец он низким голосом повелел младшему брату, как мальчишке:
– Поставь самовар, Мотька, там щепа у порога и уголья, а мы потолкуем натощак.
– Да мы позавтракали, не беспокойтесь, — сказал Окаемов.
– У меня особый чай с сотой медовой и пергой, спробуйте… И что ж вас, милые люди, антиресует в наших краях? Што за нужда приспичила зимой ехать в Городок?
– Нами найдены древние документы, в которых говорится, что где-то здесь было старое святилище Руси под названием Белые Боги и существовала Сиян-гора с храмом на ней. Вот это нас и привело сюда, — заговорил Окаемов.
Все трое заметили, как вздрогнул дремучий дед при словах о святилище, поначалу нахмурился в раздумьях, а потом поднял голову и беспечно проговорил:
– Чево теперя о том вспоминать, столь колен в православии родилось, кабы не ворохнуть смуту в людских умах… Не всяк разумеет о вере праведно… выдюжат ли, нынешние хлипкие разумом и телесами доспехи Боговы подымут ли меч-кладенец на осиление зла, натянут ли лук и вложат ли стрелу разящую супротив аспидов, заливших нечистью веру и земелюшку русскую… Есть ли богатыри смелые ныне? Вот в чем сумлеваюсь… Гиблый народец пошел, безверный и суетный — до Бога ли ему? Вот в чем беда…
— Есть такие люди, — заверил Окаемов.
– Я вот Мотьке наворчу, што сбаламутил вас и привел ко мне. Может, и были Белые Боги, может, и нет, никто не помнит… Вы уж лучше похвалитесь, как германца допустили к Москве
Опять углубился в себя, словно забыв о гостях, губы его вздрагивали под густыми усами; что-то шептал старый или читал молитвы, было не разобрать. Когда чай был налит и Матвей утвердил на стол большую обливную чашку с пахучими медовыми сотами, Егор хмыкнул и сказал:
– А ведь Серафим нас тоже медом привечал на Княжьем острове.
Боголюб вдруг очнулся и долго посмотрел на Быкова, потом тихо вопросил:
– Никак живой ишшо Серафимушка под дубом-то?
— А вы что, его знаете? — удивленно вскинулся Окаемов.
— Как же, не раз пешком являлся ко мне по пути в Сергиеву лавру и иные святые места, ночевал и жил недельку для передыху, он меня бортничать и обучил. Коль будете у нево ишшо, поклон кладите от Боголюба, святой человек он, редкой силы отшельник… Я их всех знаю, многие через этот порог прошли к святым местам, иные уж в землю вросли, иных власть половила в лесах и сгубила на Соловках, и туда путь мною не раз хожен, и в Валаам и другие Боголесья знаемы…
Боголюб пил чай из огромной глиняной кружки, почерневшей от времени и копоти, мед брал осторожно, мусолил жевку воска во рту, прихлебывая чай духмяный и сладостно жмурил глаза.
– Почему дорога по левому берегу Пажи звалась «Инобожской», поляки по ней пришли и иные разорители земли русской? — стал осторожно расспрашивать деда Окаемов.
– Ишшо ранее звалась так… Дед мне сказывал, што по ей скакали на конях дружины князя московского и силком загоняли огнищан зимой креститься в прорубь… А в те времена своя была вера, и греческую не особливо понимали, бегли от дружин в северные леса, обижались на князя. Видать, и прозвали тогда дорогу, так мне мой дед сказывал, а ему — его дед, так до самого крещения Радонежа ниточка осталась…
– Но по летописям Радонеж основан в тринадцатом веке?!
– А хто ведает, когда он заложен? Мне ить деды весть послали, а в книжках ваших всяко можно начертать.
– А когда разрушили шатровую часовню «Крест», где было благословлено войско Минина и Пожарского, кто ее разрушил?
– Анчихристы… боясь нового благословения на их изгнание… Пожалуй, лет шесть тому, аль боле, не упомню уж, налетели яко вороны, все в черной коже, яко черти, и растерзали достопамятную веху пути русского… Видать по сатанинской указке вершили зло, шибко стирались угодить главному разорителю…
– М-да-а, — сокрушенно отозвался Окаемов, — придет время, восстановим в первозданном виде и благословение обретет новая Православная Армия на изгнание супостата. И время это настанет!
— Дай-то Бог! — широко перекрестился Боголюб.
То ли от чая, то ли от приветного разговора он отмяк душой и уж не сторожился гостей, не чурался, как с первого раза. Отер пот со лба вышитым рушничком и вдруг улыбнулся, просиял ликом, разогнав морщины с высокого лба.
– А сколь тебе лет, дедунь? — спросил Никола Селянинов.