Княжна Тараканова: Жизнь за императрицу
Шрифт:
– Господи, – шептал Григорий Орлов, не вытирая слез, – будь милостив и дальше к России. Благослови войну завершить победой!
И не было человека, который бы сейчас об этом не молился…
*
За событиями текущей войны следил весь мир, с изумлением наблюдая, как встает во весь рост «варварская» Россия. Никто не ожидал, что на голову Турции обрушится столько неудач. Слава России – победы при Ларге, Кагуле, изумившая мир Чесма… Имена Румянцева, Орлова, Репнина были у всех на устах. Подняли мятеж против султана порабощенные греки и славяне, восстал египетский паша Алибей… Тонкий ум Екатерины уже вынашивал проекты мирного договора.
…А в солнечной Италии русская княжна Тараканова жадно набрасывалась на газеты, на рассказы о войне, часто в тревоге, закрываясь в крохотной молельне близ спальни, молилась о даровании победы русскому оружию…
Убежав из Парижа, Августа после некоторых раздумий поселилась в Милане. К древнему палаццо она привыкла скорее, чем к старому замку близ французской столицы:
Нахмурившись, покусывая губу, читала княжна в случайно попавшей к ней французской газете лживую статейку, нагло порочащую Россию. Дочитав, встала, распрямила плечи, царственным жестом кинула газету в камин, и огонь, не задумываясь, мгновенно пожрал тонкие листки.
Чтобы успокоиться, Августа села за клавесин. И тут явилось письмо из России, от кого-то из Дараганов, пришедшее на имя Марьи Дмитриевны…
Уронив голову на руки, беспомощно застывшие на инструменте, принцесса рыдала как дитя. Умер… Мирно скончался в Петербурге граф Алексей Григорьевич Разумовский.
…Один за другим ложились на сердце, придя из памяти, подробные, поэтически приукрашенные рассказы Марьи Дмитриевны Дараган.
…Идет обедня в дворцовой церкви. Мощно, согласно поет придворный хор – как же не стараться перед самой императрицей? Государыня Анна Иоанновна – дама превеликого роста, крестится и кланяется важно, медленно, строго. Придворные стараются усердно подражать царице. Бог знает, что сейчас в их душах, но, скорее всего, присутствие на длительном богослужении – лишь одно из проявлений верноподданических чувств придворной знати, и графы да бароны уже вздыхают про себя: «Когда же кончится?» И лишь одна молодая особа молится пылко, искренне, со слезами в больших, прекрасных голубых глазах. Ей есть о чем просить Бога: дочь императора Петра Первого принцесса Елизавета в немилости у своей двоюродной сестры – императрицы Анны. Царица не может не знать, что недовольные ее правлением только и мечтают увидеть на русском престоле «дщерь Великого Петра». Царевна – сирота. За нее некому затупиться. Она одинока. Анна Иоанновна лишила ее самой большой радости – разлучила с милым другом Алексеем Шубиным, отправила красавца в ссылку. Теперь она совсем, совсем одна. И не утешает горячая преданность друзей, готовых жизни не жалеть за нее, не утешает и любовь народная. Единственный заступник – Господь. Молится, плачет царевна. Но что-то странное происходит с ней. Что-то мешает, отвлекает от молитвы. Прислушалась к своим чувствам, поняла. Среди звучных голосов певчих выделяется один могучий бас, дивно красивый. От него тает сердце принцессы, и слезы сильнее подступают к глазам…
Когда служба кончилась, Елизавета Петровна не замедлила дознаться, кто так чудесно пел сегодня за обедней? Оказалось, простой парень с Украины, за свой великолепный голос привезенный в столицу неким вельможей. «Как бы мне хотелось, чтобы он спел для меня!» – подумала Елизавета.
И вот настал день, когда смущенный Алеша Розум предстал пред ясные очи цесаревны. Зная, что придется петь, принес с собой бандуру. Елизавета Петровна, всегда сердечно общающаяся с простым народом, была внимательна к молодому певчему и ласкова с ним. Порасспросила немного о родителях, о житье-бытье, предложила ему спеть какую-нибудь песню на выбор. Алеша призадумался на мгновение: чем бы порадовать добрую царевну? И не замечал, с каким восхищением рассматривает его Елизавета Петровна. Было чем залюбоваться: Розум явился, словно добрый молодец из сказки – свежая яркая красота, добродушие в прямом взгляде больших темных очей, ощутимая сила бесхитростной честной натуры… Затосковало сердце одинокой царевны. Вспомнился сгинувший где-то на Камчатке Шубин, тоже Алеша… И тут же забылся, потому что Розум вдруг запел… Грустная украинская песня наполнила своды Смольного дворца, словно хотела вырваться наружу, на волю, достичь каждого человеческого сердца. Чарующе звучал бархатистый сильный голос, доброе очарованье таилось и в простых стихах, в протяжной, чистой мелодии, журчащей, словно река. Алеша весь ушел в то, о чем пел, уже не голосом пел – сердцем. Одобрительно, восхищенно кивали головами приближенные цесаревны.
А у самой Елизаветы Петровны слезы стояли в глазах. Когда Розум замолчал, она некоторое время, переживая впечатление, не могла слова вымолвить. Потом встала и протянула парню руку для поцелуя.
– Я буду просить государыню Анну, – ласково сказала Алеше, – чтобы тебе перейти в мой хор. Я хочу почаще слушать твои думки.
Розум, на разгоряченном лице которого еще сохранялся свет пережитого вдохновения, очень довольный, что пение его понравилось царевне, тихо, немного неловко поцеловал ее руку.Не ведал тогда беззаботный юноша, что пройдет время, и он станет блистательным графом Разумовским и – ни много ни мало! – пойдет под венец с самой Елизаветой Петровной, императрицей всероссийской…Подойдя к зеркалу, Августа решительным жестом отерла слезы. Ей не хотелось, чтоб кто-то увидел, не хотелось никого впускать в душу. Даже преданный секретарь и, может быть, единственный друг, итальянец Марио, не получит в этот раз доступа к ее переживаниям… Вот и все. Плачь, не плачь. Если мать всегда была для княжны, прежде всего, императрицей, то тайная надежда на встречу с обожаемым, превозносимым ею сверх меры отцом, часто сладко тешила ее сердце и в тишине готического замка близ Парижа, и здесь, в роскошном миланском палаццо. Вот и все… И не увидеть уже никогда – никогда! – подернутых легкой грустью прекрасных глаз умудренного жизнью графа Алексея, не услышать его мягкого доброго голоса… Даже на могиле побывать не придется. Из-за закрытых дверей послышался шум. Августа прислушалась. Ясно! До нее доносились отзвуки пылкой перепалки: секретарь Марио Бельцони, поступивший к ней в услужение по рекомендации одного сановитого русского вельможи, ругался сейчас со старым слугой – Василем, или Василием Ивановичем, возведенным княжной в звание дворецкого. Василь совершенно не понимал «басурманский язык», Марио от княжны знал лишь несколько слов по-русски и украински, но это совершенно не мешало верным слугам «мадонны» увлеченно спорить и ругаться, все объясняя друг другу жестами и интонациями. Княжна вдруг грустно улыбнулась, несмотря на тяжкое горе. А ведь в жизни все по-прежнему… И кому есть дело до того, что где-то в далекой России скончался один из славнейших вельмож доброго царствования Елизаветы? «Я не могу даже поплакать на его могиле… А может быть, и хорошо, что я не видела его мертвым? И никогда не смогу представлять его мертвым. Батюшка! Вспоминали вы в последние минуты о дочери, или княжна Тараканова даже для самых близких людей бесследно и навсегда растворились где-то в причудливых «басурманских» странах?» Вскоре Марио Бельцони вышел победителем из «сражения» с упрямым стариком, желавшим завести в палаццо собственные порядки…
По данному ей Богом нраву княжна Тараканова была склонна к уединенной жизни, и с течением лет эта склонность становилась все сильнее. Но время от времени предпринимаемые маленькие путешествия по Италии доставляли ей живое удовольствие. Увлечение музыкой потребовало несколько таких поездок: чтобы послушать лучших музыкантов Италии и Европы, нужно было хоть иногда выбираться из старого палаццо. Во Флоренции она слушала «божественного чеха» Мысливичека…
Русская княжна, мало кому известная, все же была принята представителями знатных родов. В Милане Тараканова обустроила особняк на свой вкус, не пожалев средств, но когда ей приходилось выезжать в другие города, она старалась проживать там скромно и уединенно. Августа тяготилась обществом, делала лишь самые необходимые визиты, выезжала в закрытой карете, а когда выходила, лицо ее скрывала черная вуаль. Принцесса не могла не понимать, что такое поведение лишь подстегнет к ней интерес, но это избавляло от ненужных знакомств и визитов. Действительно, многие болтали о том, что молодая русская княжна весьма хороша собой, но никому и в голову не приходило за ней поволочиться.
Поэтому Августа очень удивилась, когда однажды вечером ей, все еще оплакивающей отца, Бельцони доложил о некоем пане Михаиле Доманском, почтительнейше просящем аудиенции. Имя это было княжне совсем незнакомо. Она перебрала в уме все свои поездки… Нет, не приходилось знакомиться с паном Доманским. Видеть никого не хотелось. Можно было бы, конечно, сослаться на нездоровье, но Августе претило лгать даже по мелочам, тем более она считала себя обязанной быть вежливой со всеми.
– Проси, – устало выдохнула по-русски. Марио понял. Августа прошла в гостиную. Ею неожиданно овладели недобрые предчувствия…
Политическое напряжение между Россией и Польшей заставляло Августу, всерьез интересовавшуюся внешней политикой, с недоверием относиться к полякам. Пруссия и Австрия неотвратимо толкали русский кабинет на раздел соседки, умело играя при этом на тяготении украинского населения Польши к православной России. Польские дела уже использовали враги русской политики для разжигания нынешней войны. Таракановой все это было известно.
В дверях появился красивый молодец в роскошном жупане, поверх которого был надет светлый кунтуш, поклонился, приблизился, опустился на одно колено. Августа протянула руку для поцелуя. Пан поднес ее к губам с благоговейной почтительностью. Потом вскинул взгляд на принцессу и, казалось, был слегка удивлен, что видит ее в трауре. Непрошеный гость был при сабле, и Августа заметила, что его рука мелко дрожит и то и дело невольно прикасается к позолоченной, в мелких камнях рукояти. Это не понравилось княжне. Но она любезно предложила шляхтичу присесть.
После пустых и пышных фраз, продиктованных этикетом, Доманский пустился во французское красноречие. Нет, конечно, она его не помнит. Они встречались недавно в опере, и он, Доманский, ослепленный великолепием прекрасной русской княжны, дерзновенно пытался обратить на себя ее внимание, но его отчаянные попытки не увенчались успехом… В откровенной речи поляка было столько наивности (возможно, наигранной?), смешенной с самой обыкновенной же наглостью, что Августа даже растерялась: что делать с ним? Прогнать немедленно или потерпеть и подождать – все это, несомненно, было прелюдией к чему-то более важному, чем амуры, недаром же он так невероятно волнуется.