Княжна Тараканова
Шрифт:
…Ясный летний день… Она летела, бежала туда… Выбежав из еврейского квартала, она приостановилась, вздохнула судорожно… Пошла медленнее… Ей попадались служанки, возвращающиеся с рынка, несли полные корзинки, утирали раскрасневшиеся от солнечного жара полные щеки концами белых головных платков…
Она то убыстряла, то замедляла шаг… Уже показались башни – четвероугольная, с красивыми лепными украшениями вверху, и узкая, стрельчатая… Возможно было запрокинуть голову и увидеть стрельчатые окна продолговатые… Стены были белы и представлялись в слепящем солнце совсем яркими белыми… Она торопливо приблизилась к массивной стрельчатой двери и принялась стучать…
Привратник
Она увидела решетку, разделяющую приемную словно бы на два отдельных помещения. Занавес на решетке был поднят. В окно видны были ворота, ведущие во внутренний двор монастыря. Еще одна массивная дверь вела в другие монастырские помещения. Слева находился вход в молельню, справа – в часовню… Она оробела и потому говорила возбужденно и даже и скороговоркой…
Она уверяла, что ее дело – дело чрезвычайной важности и потому ей непременно нужно видеть кого-нибудь из монахинь, кого-нибудь из самых важных монахинь…
– Ты, должно быть, еврейка! – сказал привратник с некоторой досадой. – Что тебе здесь делать! Ступай отсюда!..
Но его грубость странным образом ободрила девочку. Она стояла на своем уже более уверенно. Наверное, привратнику все-таки пришлось бы исполнить ее просьбу, хотя бы для того, чтобы избавиться от нее, но в это время в приемную вышел человек в обычной одежде священника, монастырский духовник. Привратник тотчас сказал ему, что вот эта еврейка просит непонятно о чем!.. Ее уже раздражало то, что о ней возможно говорить с таким пренебрежением, что ее возможно называть «еврейкой»… Голова немного кружилась, хотелось говорить и действовать быстро, быстро…
– У меня дело чрезвычайной важности! – выпалила она.
– Дитя мое, скажи мне свое дело, – произнес священник. Чувствовалось по его голосу, что он умеет говорить спокойно.
– Я хочу принять истинную веру! – быстро выговорила она. Она не сказала «христианство», но именно «истинную веру»; нарочно… Или нет, вовсе не нарочно. Сейчас, когда она находилась в состоянии азартного желания переменить свою жизнь, ей и вправду казалось, что христианство и есть та самая истинная вера, хотя еще совсем недавно она сильно сомневалась в истинности любой веры…
Человек в одежде священника посмотрел на нее. Было понятно, что характер ее отличается некоторыми необычными свойствами, она производила впечатление странно хрупкой и в то же время очень сильной духом и очень отважной, даже и бесшабашной…
Он проводил девочку к настоятельнице, матери Терезе. Девочка говорила быстро и отчаянно, на хорошем польском языке. Она говорила, что хочет стать монахиней, что чувствует призвание к монашескому деланию… Настоятельница смотрела, размышляя о чем-то… Затем сказала, что даже стать послушницей не так-то просто…
– Скажи мне, кто ты, из какого семейства…
Девочка отвечала откровенно, потому что когда она отвечала на эти вопросы, ей не надо было ничего утаивать…
– Что ж, – решила настоятельница, – ты можешь покамест оставаться в монастыре. Сестра Габриэла подготовит тебя к принятию святого крещения. Покамест ты еще не сделалась доброй христианкой, мы не можем допустить тебя к монастырскому хозяйству. Но когда ты примешь святое крещение, а затем покажешь себя достойной, тебе, возможно, будет оказана милость, ты будешь послушницей, а потом… возможно, и удостоишься принятия пострига…
Состояние азартного возбуждения постепенно покидало девочку. Ей уже казалось, что вместо резкого изменения жизни ей предстоит новое, да, новое, но опять же совершенно рутинное, по-своему рутинное существование… Но ничего другого не было перед ней. Можно было вернуться назад, можно было остаться здесь, и… ничего более!.. Она еще сомневалась, ей все же хотелось пожить этой новой для нее жизнью…
Сестра-кастелянша выдала ей черное платьице и белую косынку на голову, здесь тоже скрывали волосы. Спать она теперь должна была в каморке, похожей, как нарочно, на ту, в которой она спала в доме родственника своей матери… Эти моменты странного сходства даже смешили ее, но она уже поняла, что в монастыре лучше не смеяться.
Она думала, что сестра Габриэла окажется старой и, быть может, и беззубой, и некрасивой. Но катехизацией с ней занялась очаровательная девушка лет двадцати, круглолицая, кареглазая, с широко расставленными бровками. Цвет лица сестры Габриэлы был чуть желтоватый, пальцы тоже чуть желтоватые и тонкие, тонкие запястья вылетали из широких рукавов, поверх белой широкой головной повязки наброшено было черное покрывало, складки белой головной повязки совсем закрывали шею, но, наверное, у сестры Габриэлы была тонкая шея… Разговаривая со своей ученицей, сестра Габриэла то и дело становилась нервна, порою на ее гладком желтоватом лице мелькало выражение отчаяния и экстаза… Она тотчас объявила девочке, что брезгует ею как еврейкой, но перенесет это испытание общения с еврейкой, потому что это испытание послано Иисусом Христом и потому что приведение заблудших душ к вере – это призвание добрых христиан-католиков и монахов и монахинь в особенности. Девочкой также вдруг овладело желание переносить испытания с кротостью, при этом она подумала, что в ее жизни было, пожалуй, побольше испытаний, чем в жизни этой монахини. Габриэла также несколько обманулась в своих ожиданиях; думала найти совершенно не представляющего, что такое христианство, подростка, а нашла юную девушку, много читавшую и много знавшую. Девочка совсем скоро поняла, что показывать свои знания не следует. Ее наставница производила впечатление начетчицы, недалекой, не наделенной острым умом, пригодным для серьезных размышлений и сомнений. Но вера сестры Габриэлы действительно была велика и безоглядна.
Ревностно, рьяно преподала сестра Габриэла своей подопечной катехизис и основы Священной Истории. Настроенная экзальтированно, девушка в монашеской одежде не уставала повторять, что евреи – дети Велиала, негодного сатаны, грешные от рождения, злые и неверные… В этих повторяющихся настойчивых утверждениях возможно было, конечно, отыскать определенную логику, логику настойчивого желания отвратить человека от его прошедшего. Но едва ли сестра Габриэла сознавала эту логику. Нет, девушка совершенно искренне полагала себя носительницей истины, совершенно искренне ненавидела всех, кто не считал эту самую истину истиной; гордилась своей принадлежностью к уставному духовенству, монашеству… Девочка едва сдерживалась, очень хотелось высказать этому экзальтированному нервическому существу, облаченному в монашеское одеяние, свои сердитые мысли о том, что ненависть к любым, подобным тебе, то есть к людям, весьма далека от необходимого христианину смирения, равно как и от исполнения заповеди: «Возлюби ближнего своего, как самого себя!». Но, разумеется, не стоило вступать в бесполезный спор. Девочка сознавала, что упряма, но и сестра Габриэла не была из породы уступчивых или же тех, кого возможно убедить с помощью логики…
Сестра Габриэла увлеченно говорила о любви к Богу, глаза ее действительно сияли, когда она говорила о дне Вечности:
– …Иисус, Сын Божий, придет на облаках небесных во всем блеске славы своей судить живых и мертвых!..
Обряд крещения взволновал девочку. Слезы навернулись на глаза при виде алтаря, украшенного цветами и складчатыми нарядными покровами… Она принимала святое крещение, чувствуя, что верит искренне и безоглядно, почти как сестра Габриэла. И спустя несколько дней с таким же волнением причащалась… Ей казалось, что она изменилась, обрела смысл жизни, своей жизни. Она уже серьезно мечтала о послушничестве и постриге. Она представляла себя во внутреннем дворе монастыря, в широком плаще и большом покрывале… Она с наслаждением произносила про себя свое новое имя: «Елизавета»! Она чувствовала это имя таким настоящим, таким истинным!..